Метель
Шрифт:
— Милый! Милый! — прошептала Танечка. — Но разве надо венчаться?
— Надо, надо, — убежденно подтвердил князь. — Я все обдумал. Нас обвенчает отец Петр. Это мой друг. Я потом вам расскажу о нем. Это замечательный человек. Мы поедем в Тимофеево. Он там.
— Зачем Тимофеево? Что? — улыбнулась Танечка.
В соборе началась по ком-то панихида.
— Упокой Боже раба Твоего… — звучало торжественно из голубоватого сумрака.
Князь и Танечка выходили в это время из собора.
И когда князь взялся за ручку двери, пропуская вперед Танечку,
— Радуйся, чистая… Тобою да обрящем рай…
Они вышли на паперть и золотой день снова ослепил их.
— Таких дней в Петербурге никогда не бывало. Солнце! Какое солнце!
И когда Танечка, кивнув ему ласково, смешалась с толпою, князь все еще стоял недвижно, как очарованный. Ему не хотелось идти домой. Он пошел по Невскому и ему было досадно, что некому сейчас рассказать о нечаянной радости, которая посетила его сегодня.
— Князь! Князь! — раздался позади его веселый чуть заискивающий голос.
Это был Сандгрен.
— Какое солнце! Как в Ницце, — шутил Сандгрен, идя рядом с князем и стараясь попадать в ногу с ним.
Князь не очень любил этого юного сомнительного поэта, но сейчас ему было все равно, кто с ним. Он был готов обнять весь мир.
— Дивно! Дивно! — сказал он, удивляя Сандгрена своей восторженностью.
Ободренный веселым и дружелюбным тоном князя, юноша тотчас же начал развязно болтать все, что приходило ему тогда на ум.
— Вы знаете Клотильду из Аквариума? Нет? Ну та самая, которая жила с Митькою Эпштейном… Она беременна и не хочет делать fausse-couche. Мы ее вчера вчетвером уговаривали. Ни за что не хочет! Рожу, говорит, черноглазенького! Такая потеха.
И он громко засмеялся.
В другое время князь наверное огорчил бы Сандгрена каким-нибудь злым замечанием по поводу его веселости, но сегодня все было по-иному.
— И напрасно вы так смеялись над этой Клотильдой, — сказал князь мягко, стараясь не обидеть Сандгрена, который был всегда ему противен и которого он теперь старался оправдать чем-то, как он оправдывал сейчас решительно все. — В конце концов fausse-couche и этот Эпштейн явления одного порядка, а несчастная блудница не так уж виновата, чтобы издеваться над ее материнским инстинктом… Впрочем, и банкир Эпштейн… Чужая душа потемки… Никто не виноват, Сандгрен, и ни в чем не виноват. Тут очевидно недоразумение. Откуда бы такое солнце, если бы нельзя было все понять и всех простить.
Сандгрен с изумлением слушал сантиментальные рассуждения князя.
— Надо любить мир, Сандгрен. Вот что я вам скажу, — продолжал князь, не замечая того, что он все более и боле удивляет своего спутника. — И человека надо любить.
— Человека? Что это вы, князь, какой сегодня особенный…
— Разве?
— Ну, да! — совсем осмелел юноша. — Необыкновенный! Проповедуете как-то восторженно. И вообще всему радуетесь, как влюбленный… Как жених какой…
— Жених! Да, да! У меня невеста… Невеста! О, какое солнце! И голубизна какая вокруг… Это новая жизнь…
Сандгрен так и затрепетал от радости. Теперь он поедет к князю «расторопно» и все расскажет.
— Когда же свадьба, князь? — так и прильнул к его локтю назойливый бесстыдник.
— Скоро. На днях, — сиял Игорь Алексеевич, худо соображая с кем он говорит сейчас.
— И можно узнать, кто… То есть я хочу узнать, с кем… Впрочем, я догадываюсь…
— Солнце! Солнце! — бормотал князь.
И вдруг, заметив свободный автомобиль, он сделал знак шоферу.
— В Царское Село!
Сандгрен обиделся, и даже очень, когда князь, забыв с ним проститься, сел торопливо в автомобиль и захлопнул дверцу.
III
Паучинский и Полянов сбросили пальто на руки бритому человеку во фраке, и пошли наверх по лестнице, устланной красным ковром. Наверху, перед большим зеркалом, стояла полная дама, с вырезом на спине до талии. Она кивнула вошедшим, не оборачиваясь.
— Сегодня Митя Эпштейн будет, — сказала она, подмигивая. — Сосватай меня с ним, Семен Семенович. Я тебе потом удовольствие доставлю.
— У меня сегодня, душенька, совсем другая игра, — улыбнулся Паучинский. — Некогда мне с тобою…
Он взял под руку Александра Петровича.
— У меня сегодня азарт, маэстро. Не поиграть ли нам в самом деле?
— Голова болит, а то бы я сыграл, — сказал Александр Петрович рассеянно. — Вот разве в poker.
— Игра невинная, — усмехнулся Паучинский.
Они вошли в залу, где за зелеными столами шла игра.
— Вот вам и партнеры, — сказал Паучинский, указывая на Сусликова и какого-то толстого господина с сонным лицом, которые придвигали стулья к ломберному столу.
— И прекрасно, — сказал Полянов, делая вид, что он равнодушен к тому, что Паучинский направляется в соседнюю комнату, где игроки облепили рулетку со всех сторон.
Полчаса играл в карты Александр Петрович без всякого результата. Игра была вялая. Толстяк пасовал. Сусликов объявлял foul hand. Полянову приходили карты не очень блестящие.
У Александра Петровича в кармане было около семидесяти рублей и ему мучительно хотелось сыграть в рулетку.
А Сусликову нравился не слишком азартный poker. Он сделал гримасу, поджал под себя одну ногу и объявил royal flesh.
— Не могу больше, — сказал Полянов, вставая. — Пойду посмотрю, что делается там…
— А мне домой пора, — заторопился Сусликов. — Мария Павловна ждет… А все-таки все эти притоны ерунда. Один уют — в спаленке… Я и за других радуюсь. Когда, кстати, свадьба Танечки?
— Какая свадьба? Чья свадьба? — удивился Александр Петрович.
— Ну, будет вам, будет… Зачем таинственность? — юлил Сусликов, стараясь обнять Полянова за талию. — А мне домой пора. Прощай, дружок. А на свадьбу меня все-таки позовите. Люблю, признаюсь, наряд невестин… Вот жаль только монахи не придумали для венчания песен хороших. И натурально. Не их дело. И обряд весь вышел сухенький. А жаль. Хоронить, небось, монахи умеют. Распелись!