Метка рода
Шрифт:
Вейя уставилась на неё в недоумении, не зная, как и принимать её слова. Зовёт её в истопку, а остальных как же? Хотя Алтан не глупа, понимала, что каган её выбрал изо всех, стало быть, и вину свою хотела загладить. Вейя отлепила от неё взгляд, с которым она в ожидании смотрела и, казалось, и не дышала. Отложила ковш. Что ж, отказываться, показать от ворот поворот — только ещё больше вражду наводить, что Вейе уж по горло хватает. Застыла в раздумье неловком, да здравомыслие верх брало — ещё невесть сколько вместе находиться соседями.
— Хорошо, сейчас рубаху возьму только.
Алтан аж просияла вся, не скрывая своей радости: неужто совесть всё это время мучила? Но что взять с молодой порывистой девицы? Да и, признать, не прочь напряжение с тела смыть, даже
В степи свежо было и хорошо, тлел на окоёме углями алыми закат, и ветерок мягко гладил кожу, уже не тянуло от земли влагой, и небоскат, почти чистый от облаков, звенел синевой. Дышалось легко. Но всё равно ощутимо пахло застарелой травой и бурьяном, что рос на окраине аила густо, непроходимо почти. Тугуркан всё же задержал, когда девушки вышли на утоптанную за время стойбища дорогу.
— Не следовало бы тебе сейчас покидать аил, — нахмурившись, пробурчал он, поглядывая на хазаринку. Его настороженность была понятна Вейе — только недавно сотник уехал, да он, верно, уже далеко, что ей сделается?
— Я недолго, Тугуркан, — поспешила развеять его тревоги, но тот только ещё суровей брови свёл, — я не могу отказать, нехорошо будет, я здесь и так чужая.
Тугуркан, поразмыслив немного, кивнул всё же, задерживать больше не стал — и так темнело быстро, хоть люд ещё не разбредался по жилищам, и слышалось блеяние скота на лугах. Хотя ещё немного — и погонят к аилу.
Истопка оказалась недалеко от жилищ, почти рядом, где у реки воду набирала — Вейя удивилась, что не заметила её сразу. Круглая, как шатёр, но сложенная из брёвен тонких на пять углов. Как объяснила Алтан, такие постройки — по-ихнему «ур», что значило «пар» — оставались на всех почти стойбищах, когда аил уходил на зимовище из степи. А кто в зиму в поход отправлялся, могли даже ночевать в них, потому и ставились из дерева, где росли они. Когда внутри оказалась, Вейя убедилась, что ур и в самом деле напоминал избы полянов. Даже печь была выложена из камня, только разве с подкладом одним, где дрова горели — на такой хлеб не испечёшь, но воды нагреть и лёгкую похлёбку какую сготовить вполне можно: и лавки здесь были по кругу, и полати. Вейя даже как дома себя ощутила, так тепло здесь было и уютно. Кто-то здесь уже мылся, полыхала печь, потрескивая дровами, пахло травами и вениками берёзовыми. Раздевшись, оставшись в одних рубахах, Алтан сначала воды налила горячей и, как и положено, пара нагнала густо, что воздух разом потяжелел. И надо же, справлялась хазаринка ловко, хотя чему удивляться: народ степной приспособлен к переходам долгим, побольше научены, нежели многие весечанские девушки. Справиться с разными трудностями могли. Алтан всё что-то рассказывала, и в голосе её уже не звучала сталь, мягкий стал, глубокий. Может, и в самом деле оплошность свою поняла, и не такая она уж и плохая, как представилась?
— Не знаю, как у вас... — начала Алтан, скидывая с себя рубаху, оголяя своё молодое крепкое тело, косы расправила, — а у нас принято гостей мыть, — взяла деревянную миску себе и Вейе, наполняя чем-то пряным.
— И что, всех, и мужчин даже? — не утерпела Вейя.
— Не всех, только самых важных, — подсела на лавку к Вейе, вручая миску, отпивая из своей, — девушки моют мужчин — так выражая своё почтение им.
Вейя приняла угощение, щёки ещё больше запылали и без того в жарком нутре истопки, стоило только представить такое. Невольно подумалось, что Алтан могла когда-то так принимать и Тамира, он, поди, самый важных был из гостей, но спрашивать это, конечно, не решилась.
— А ты откуда знаешь так язык руси? — спросила, чувствуя, как неприязнь истоньчается. Верно, хазаринка угадала то, о чём тосковала Вейя — о доме своём родном.
— А как же не знать? Мы сюда каждое лето гоним свои стада, соседствуя с полянами.
Вейя слушала девушку с какой-то жадностью — любопытно узнать, как кочевые племена находят, обживают места здешние. В Годуче, на самой окраине Полесья, разное она слыхивала, а чтобы из уст хазаринки — впервые такое.
Долго ещё лилась беседа спокойная, Вейя всё вокруг и около ходила, спросить бы что о кагане у хазаринки, да я зык крепко себе прикусывала, запивая любопытство пряным квасом, да только тяжёлый туман всё больше давил, вытесняя из головы все мысли, даже в сон потянуло. Небывалое спокойствие нахлынуло волной, сбрасывая пуд груза, что взвалился на Вейю непосильной ношей, ушли все тревоги и мысли тёмные, что тянули на дно, истончились будто, потеряв свою силу. И одна неприятность — что возвращаться придётся в жилище да вновь сталкиваться с Огнедарой, вызывала чуть ли не слёзы на глазах.
— Ладно, пора нам. Пришёл черёд духам хозяйничать, — слезла с лавки Алтан, отставляя пустую плошку, направившись к печи.
Вейя вяло пошевелилась — осталась бы, если бы можно было. Но, нужно собираться. Ко всему Тугуркан, верно, уже извёлся — как долго ждать их приходится. В прорубе волока и в самом деле уже темень глухая. Приподнялась на локоть, да поняла, что и встать не может, к лавке вновь прилепилась, ощущая, как горячая волна жара прокатилась по телу, наваливая приятной тяжестью, окончательно вытесняя желание шевелиться. Закружилось всё, поплыло туманом густым, липким. Слишком хорошо было, что веки сами собой сомкнулись в блаженстве, и губы растянулись в томительной улыбке. Отчего-то перед глазами возник Тамир. Серьёзный, сильный, горячий. Вейя вдохнула глубоко, прерывисто, вспоминая запах его, и невольно сладкая волна дрожи прокатилась по телу, залегла комом внизу живота. И уж теперь совсем не хотелось выбираться из приятного полусна, что затягивал всё сильнее, размывая очертания пола и потолка, стен. Вейя слышала шаги Алтан и её голос, что лился тягучим киселём, и, кажется, другой голос, который нисколько не заставил взволноваться — сейчас не было ничего, кроме плотного топкого марева, что окутал её тело и не выпускал из дурманного плена. Да и не хотелось выныривать, хотя Вейя, кажется, пыталась.
Вейя чувствовала чьи-то тёплые пальцы на себе, да только век не могла разлепить, проваливаясь куда-то в пропасть. Лишь изредка в сознание прорывались голоса негромкие, сплетались в один единственный гул и расходились. Вейя силилась разобрать их, да ничего не выходило. Пока голос Далебора отчётливо не врезался клином в сознание, а следом и — Огнедары?
— Ты что творишь? Тебе это с рук не сойдёт, если Тамир о том узнает!
— И что? — прогремел сотник, грозой свинцовой надвигаясь. — Что он мне сделает, каган твой?
Тяжёлое дыхание полянки и звенящая тишина вновь поглотили под пластом горячего марева.
— Я не позволю забрать! Я позову Тугуркана…
— Как же ты мне надоела, рыжая стерва, — зло прошипел сквозь зубы, — путаешься только под ногами.
Глухой стук и короткий вскрик вынудили тело содрогнуться. Вновь Вейю качнуло из стороны в сторону, и сознание утонуло в густоте горячего тумана. И уж стало вовсе не ясно, где она и с кем. Изредка Вейя выныривала, ощущая, как её будто встряхивало, но сил очнуться не хватало. Холодный воздух продирал ознобом, непроглядная темнота, шуршание травы где-то внизу. И запах конского пота проникал в горло, а потом всё снова смешивалось в одно — спеленавший омут, в котором Вейя пребывала, пока совсем не канула в безмолвие, где больше не было ни голосов, ни прохлады ночи, ни потряхиваний.
Проснулась Вейя от внезапного собственного кашля и тут же вскинулась, распахивая глаза, да куда там — тело отозвалось дробящей болью, будто её били палками. Бессильно упала на твёрдую подстилку, на которой лежала, окутанная прохладным сумраком. Звуки обрушились градом: фырканье лошадей, отдалённые голоса... Вейя напрягаясь вся, вслушивалась в говор и узнавала родной язык поляничей. Сердце задёргалось быстро в груди, силясь сорваться. Что с ней произошло? Где она? Хмуро оглядела тканый полог, яркий свет, что лился из щелей, бил по глазам, вынуждая прищуриваться от рези. Её по-прежнему покачивало от неровной в колдобинах дороги. Вейю до кости страх пробрал, когда, наконец, туман помалу рассеялся, и явь обрушилась камнепадом.