Метод Лиепа: Философия тела
Шрифт:
Камерный ужин. Хочется быть вместе. Объяснения в любви. Нам мало, чай у камина, не хочется расставаться. И все же — гостиница. Нино остается со мной — иначе некогда поговорить.
Вдвоем, в шелку. Цацуля в розовой бабушкиной рубашке, я — в пижаме. Пытаемся открыть вино. Садимся у компьютера. Смотрю последнюю работу Нино — «Марлен» — это очень талантливо. Еще смотрим клип, снятый Андрисом. Они идут в ногу.
Под одеялом. Теперь говорим.
Привычная процедура оформления багажа. Еще и еще раз обнимаю свою любимую подругу.
Даже птички помогали нам.
Болеро
Каждая
С хореографом Юриюсом Сморигинасом наша работа никак не складывалась. Мы встречались сначала в Москве, а потом я прилетела для репетиций в Литву. Он ставил для меня «Болеро» на музыку Равеля. Для того чтобы актерский механизм заработал, надо либо «заболеть» темой, либо обмануть свое «я» — как часто я вспоминала эти точные слова режиссера Владимира Иванова.
Я мучилась, расстраивалась, но никак не могла понять и почувствовать этого нового, незнакомого мне хореографа. И каждый вечер, возвращаясь после репетиции, мне хотелось лечь на диван, уткнувшись в угол, закрыть голову руками и забыться от мучительных мыслей, что ничего не получается и не получится. К тому же мне показалось легкомысленным отношение Юриюса к материалу.
«Болеро» — очень трудная задача, тем более если это соло. Шестнадцать минут сложнейшей музыки. Надо удержать зрителя в напряжении и донести мысль! А то, что предлагал хореограф, мне казалось набором танцевальных комбинаций. Он приходил на репетиции всегда вовремя, всегда в ровном, хорошем настроении и без всяких размышлений приступал к делу. Его движения складывались во фразы, фразы соединялись между собой музыкально точно, легко, но я не могла понять смысл предлагаемого и ощутить себя в этом материале.
Наконец наступил кризис.
Он остановил музыку и сказал:
— Нам надо объясниться.
— Да, — повторила я, — нам действительно надо объясниться. Только я сейчас буду плакать.
Я забралась на рояль, опустила голову и, обливаясь слезами, высказывала растерянному хореографу все, что накопилось в душе и мыслях.
Я даже не знаю, отчего я больше плакала — от обиды на него и на то, что он не понимает меня, или от досады на себя, потому что мне совсем не хотелось его обижать и тем более вредить делу. Я хотела, чтобы он понял (но была не в состоянии объяснить это словами), что мне страшно, просто очень страшно. Что я не доверяю себе еще больше, чем ему. Что я не нравлюсь себе в его хореографии намного больше, чем не нравится сама его хореография.
А, может быть, еще обиднее становится оттого, что постановка все-таки нравится и даже очень, а я в ней — нет! Ну совсем я себе не нравлюсь, и так мне от этого грустно и вообще.
Не знаю, что спасло меня и что помешало ему сказать мне: «Ну, и сиди тут на рояле и плачь. А я ухожу и больше не вернусь». Но он помедлил, а потом сказал: «Знаете, Илзе, наверное, вам сейчас лучше побыть одной. Я вернусь через час». И ушел.
Я повсхлипывала еще немного и слезла с рояля. Походила по пустому залу — надо же было что-то делать. Стала пробовать в тишине то один фрагмент «Болеро», то другой и расстраивалась, и сердилась еще больше. И уже вслух говорила: «Нет, ну это же ужасно! А вот это? Нет! Ужас, просто ужас! Я ужасна, а он спокоен!»
Через час дверь репетиционного зала распахнулась, на пороге стоял Юриюс. Он посмотрел на меня и произнес: «Я напился».
«Вот это да!» — подумала я, и почему-то очень обрадовалась. Я ведь совсем не хотела его расстраивать или обижать.
Напился! Это же просто чудно! Это же значит, он совсем не равнодушен ни к моим мукам, ни ко мне.
Напился! Какой же он замечательный. Это значит, у нас может что-то получиться.
Напился! Ур-р-а!
Через день мы придумали финал — отличный, сильный, и стало понятно, что номер должен получиться, конечно, если его хорошо отрепетировать, но мне надо было возвращаться в Москву.
Я уже много лет репетирую одна, без педагога, как это обычно принято.
Я репетировала «Болеро» с удовольствием. Пыталась войти внутрь каждого движения, присвоить его. Услышать в своем теле переходы от одного движения к другому. Позволить ему существовать интуитивно. И тогда, если это получается, ты, словно наблюдаешь за собой со стороны и часто удивляешься неожиданности ходов, которые оно выбирает само. Переходы от одного движения к другому и есть танец, это маленькое, но очень важное пространство, которое позволяет сделать движение осмысленным.
Премьера «Болеро» намечалась на июль, к юбилейному концерту моего отца в Рижском театре оперы и балета.
Юриюс очень волновался и настаивал на моем приезде в Ригу за два дня до спектакля. Он же не знал, сколько времени я провела в репетиционном зале наедине со своим отражением, и что наш номер оформился, стал жить своей жизнью.
Рига. Мы вошли в зал. Я поставила ему стул по центру, у зеркала, попросила сесть. Включила магнитофон и станцевала 16-минутное «Болеро» от начала до конца.
Самой большой похвалой мне было лицо Юриюса, когда музыка перестала звучать.
Все, что он чувствовал, я отлично понимала. Он увидел, безусловно, СВОЮ хореографию, но она развилась, наполнилась смыслом, как будто обрела слова.
МЫ БЫЛИ СЧАСТЛИВЫ!
У нас получилось!
И тут уже не понять, где кончается хореограф и начинается исполнитель, да это и неважно.
Мы обнялись!
А за два дня, которые были у нас в запасе, мы сделали еще один номер. Это было легко, ведь теперь мы доверяли друг другу.
Мы назвали его «Посвящение» — посвящение отцу — он и открывал вечер.
Ай да Юриюс! Ай да молодец!
Из дневника
За окном — Рим. Как хорошо. Пью уже вторую чашку кофе, иду в храм, потом — в театр. Солнце светит, чайки «лают», птицы поют. Мне сегодня подумалось, что, пожалуй, последний раз я была так счастлива, когда выходила замуж за Славу. И ведь опять. Рим.
Я второй день в Вечном городе. Впереди — «Мария Стюарт». Карла Фраччи танцует Марию, я — Елизавету. Хореограф — Уэйн Иглинг. Это невероятно!!! Никто другой не удивил бы меня больше.