Метод Лиепа: Философия тела
Шрифт:
Отец любил водить машину. Он говорил, что за рулем становится чем-то единым с машиной — сливается с ней. Я тоже это люблю. Еду как-то в потоке по Садовому кольцу и вижу плакат, сообщающий о премьере нового спектакля. Название интересное, исполнители — тоже. Смотрю на дату — премьера сегодня. На часах в машине — без пяти семь. Еду дальше (я в потоке). Начинаю размышлять. Что творится сейчас там, за кулисами?! Какое волнение витает повсюду. А может быть, — предельная собранность, что тоже, кстати, показатель волнения. Зрители занимают свои места в зале. Сколько их там? Человек семьсот, если
Мне кажется, неважно, сколько десятков или сотен человек будет в зале, когда откроется занавес. Неважно и то, что большинству живущих (пусть хотя бы в этом городе) нет никакого дела до твоего волнения. А важно то, что будет происходить между тобой, Артистом, и чем-то Там, наверху. Потому что, мне кажется, творчество свершается на небесах.
Оно совершается даже в том случае, если зритель не увидел спектакля, который ты репетируешь. (Так бывает. Например, ходят легенды о гениальной работе Ролана Быкова в роли Пушкина, которая так и не дошла до зрителей.) Если твое актерское нутро «заработало» и там, в твоем актерском механизме, прошла искра — значит, АКТ ТВОРЧЕСТВА состоялся.
Экзерсис
Осень. Второй час я в балетном зале. Как же справиться с этим непослушным телом? Как заставить его быть податливым «материалом»?
Мои руки еще не касались балетного станка, а идет уже второй час. Я только мучительно мяла, гнула и тянула все, что необходимо растянуть и размять.
Наконец, ступни развернуты в одну линию (первую позицию). Я вся закутана в теплое и шерстяное. С пульта включаю магнитофон, звучит музыка балетного экзерсиса.
— Как открывается Tendus (тандю) вперед? — спрашивает отец.
— Пяткой, — уныло отвечаю я.
— А закрывается?
— Носком.
Отец ведет машину. «Жигули» — его первый автомобиль. Мы тормозим на светофоре у храма Св. Николая в Толмачах. (Я называю его «пряничной церковью».) Отец везет меня на мой первоклассный экзамен, то есть экзамен первого класса.
Со мной всегда были сложности.
Мы ждем возвращения отца с гастролей.
Все, что вокруг него, ритм его жизни и он сам — для нас праздник! И он никогда не обманывал наших ожиданий.
Мы ждем его возвращения. Жаркий день: май?.. июнь?.. Это не важно.
Я и Андрис дежурим на балконе. И вот. на нашу тихую улицу въезжает белая «Чайка» — кабриолет. Мы еще не видим, но чувствуем, понимаем, что так появляется только принц в сказке или наш отец!
Кубарем скатываемся вниз с четвертого этажа. Лимузин тормозит у нашего подъезда. И из него в белом костюме, ослепительно элегантный, появляется наш отец!
Мы с Андрисом пищим и визжим от нежности и восторга.
Его лицо возбуждено. Он прекрасен! Он делает шаг и останавливает нашу возню вопросом, обращенным ко мне:
— Ты поступила в школу?
Он спрашивает, поступила ли я в балетную школу. Андрис учится там уже целый год.
В этом вопросе все: выбор жизни, будущий круг интересов, профессия, судьба — ВСЕ! И все решается сейчас. А мне девять лет.
Мне так хочется его обрадовать! И так не хочется его огорчать.
— Сначала да, — мямлю я, — а потом нет.
— Как это? — спрашивает он.
И профиль балерины Екатерины Гельцер с мемориальной доски на доме, в котором мы живем тоже, кажется, вопросительно разворачивается в мою сторону.
Пытаюсь объяснить, что Инна Тимофеевна (педагог училища и приятельница отца) сказала, что я набрала 30 проходных баллов. Она сама это видела в бумагах. Мы обрадовались. А потом объявили, что 29, и меня не берут.
— Ладно, сейчас разберемся, — говорит он.
Его возбуждение на мгновение замирает, но не исчезает — наверху, дома его ждет мама.
Открываю пяткой, закрываю носком. Интересно, сколько за свою жизнь я сделала экзерсисов?
Итак, тандю! Тандю — разогрев. Двумя руками держусь за станок. В сторону три, полупальцы, потом вперед, назад.
На plie (плие) — теперь уже одна рука лежит на станке — привычное тепло бежит по телу.
Отец считал, что к rond de jambe par terre (ронд де жамб пар тер) — четвертое движение у станка — тело должно быть полностью разогретым, о чем свидетельствует мокрая от пота майка.
Пот выступил у меня на лбу, на спине. Дрожь пробежала по телу, и сердце, кажется, сейчас выскочит из груди.
В тесноте ложи не только не повернуться, но и не вздохнуть. Переполнены и все ложи рядом, и все ярусы, и партер. Сегодня Красса танцует мой отец.
Занавес взлетает вверх, и ложа бенуара № 6, в которой я умираю от напряжения, и весь зрительный зал в мгновение слились в одно целое и отпрянули назад от волны огненной энергии, которая устремилась на нас от выхваченного прожектором отца.
Я никогда в жизни не волновалась больше, чем в тот вечер, когда мой отец танцевал последний в его жизни «Спартак».
С того момента, когда в графике репетиций стала появляться строчка: «Спартак» — Лиепа — фамилия концертмейстера», Андрис и я — оба уже артисты, были рядом с ним, а значит, прошли этот путь вместе.
Все происходило на наших глазах. И мучительная борьба со своим телом, которое нужно заново собрать и довести до пика формы. И бесконечный поиск новых актерских ходов, где мы счастливо становились участниками обсуждений. Он не вспоминал «текст» знакомого, многажды танцованного спектакля; на наших глазах создавался новый, живой рисунок, где в каждом движении, в каждом жесте была мысль и мощь.
И этот Красс, его сегодняшний герой, вобрал в себя все. И то, что ему, Марису Лиепе, 40 лет. Всего 40! Но когда тебе 40, в этой сволочной (его слово) любимой профессии нельзя останавливаться, надо все время жить в ней. И что он чувствует в себе достаточно сил, чтобы победить все преграды, которые препятствовали его появлению на сцене Большого театра, и воспрянуть из небытия.