Метод. Московский ежегодник трудов из обществоведческих дисциплин. Выпуск 5: Методы изучения взаимозависимостей в обществоведении
Шрифт:
Перед тем как мы приступим к поиску этого нового типа свидетельств, нам необходимо понять, что, собственно, мы ищем. Что свидетельствует о грядущей смене модели мира? Естественно, рождение элементов новой модели. «Слепая зона» между моделями мира, о которой я говорил выше, являет собой, исходя из элементарной логики, пространство незримой онтологической войны, притом что победа в ней уже предопределена. Формально доминирует старая модель, но на самом деле она уже мертва – просто об этом еще никто не знает, хотя все это чувствуют. В определенный момент она мгновенно отмирает, и столь же мгновенно новая модель обретает абсолютную власть. Мы наблюдаем – если мне будет позволена такая грубая метафора – эффект курицы, бегающей по двору с отрубленной головой: мы-то, как зрители, уже знаем, что «жизнь мертва», но тело этого еще не чувствует.
«Слепая зона» онтологий – это пространство, разделяющее замысел и воплощение.
Мысль, или замысел – это рождение новой возможности осознавать мир, или, используя оптическую метафору, это новая перспективная точка. В потенции – т.е. в интуиции – существует бесконечное множество перспективных точек, они существуют на периферии нашего сознания, являясь тем, что принято называть «пустыми мечтаниями». Существующая модель мира не позволяет им покинуть периферию, и причина этого проста – нет необходимости в новом взгляде, существующий взгляд достаточно зорок и видит мир ясно и отчетливо. Ясность видения мира есть залог жизнеспособности онтологической модели. Стремление к такой ясности есть свидетельство приятия человеком этого мира. Жизнеспособная социальная реальность требует ясности социальных правил. Эти правила могут быть сколь угодно «не гуманны» и «не мудры», но если они ясны всем и всеми разделяемы, то эта социальная реальность будет «работать» – т.е. работать как раз в самом прямом смысле слова будет онтологическая модель.
Что такое ясность правил? На самом деле, это совокупность представлений, формирующих «модель человека». Совокупность ясных ограничений и свобод является тем зеркалом, в котором человек может увидеть самого себя целиком, осознать себя, свои возможности и, как следствие, – выработать возможные способы действия в социуме. «Модель человека» – это очерченные границы его возможностей, за пределы которых он не может даже помыслить выйти. В известном смысле, можно сказать, что модель человека устанавливает границы его мышления.
Границы, по самой своей сути, всегда должны быть ясны и очевидны. «Модель человека» является основой картины мира, ибо способ восприятия реальности является производным этой модели. Однако традиционное общество, т.е. общество с ясными правилами, ясными «границами человека» имеет обыкновение разрушаться – иными словами, «границы человека» и правила социальной игры начинают размываться, терять свою ясность. Как только ясность утрачивается и взгляд на мир делается подслеповатым, появляется необходимость найти новый взгляд, новую перспективную точку, чтобы вновь восстановить границы ясности.
Именно в этот момент с периферии сознания начинают всплывать «новые замыслы», т.е. новые перспективные точки, способные внести ясность в видение мира. Эти «замыслы» имеют скорее биологическую, чем социальную или интеллектуальную природу. По сути, они возникают как средство поддержания общества как единого биологического организма – так, утрачивая зрение, человек помимо своего осознанного желания развивает осязание. Природа, так сказать, не терпит убытка и пустоты. Ситуация утраты ясности «границ человека» заставляет людей, даже помимо их осознанного желания, увидеть мир и себя самих с новой, ясной перспективной точки. Так вынужденно рождается мысль, и замысел проходит мыслительную огранку, так морская волна окатывает щебень, не стремясь к тому, но следуя природным колебаниям.
Далее происходит неизбежное – новая мыслительная перспективная точка, возникнув, начинает моделировать самосознание и поведение человека. То, что ранее было немыслимо, становится нормой. То, что воспринималось как насильственное нарушение «границ человека», теперь по умолчанию признается таковыми границами. Происходит то, что можно назвать «экспансией человека». Но происходит это помимо его воли.
На самом деле, границы «модели человека» в традиционном социуме не являются незыблемыми, они до определенной степени «эластичны», предполагая «рост и развитие» самосознания человека. «Модель человека», будучи живой структурой, растет, как биологический организм, в процессе естественного роста не утрачивая ясность, но скорее приобретая ее. Это и есть естественное развитие социума. Но это развитие редко идет своим естественным путем. Часто наблюдается резкая и тираническая «экспансия человека», когда очень незначительные группы людей, а иногда – и один человек, в индивидуальном порядке, для самих себя, раздвигают, а точнее – разрушают границы «модели человека». Это внезапное раздвижение границ нарушает естественное развитие социума, уничтожая основания существующей модели мира. Именно это раздвижение границ и создает тот «разлом», из которого возникает новый взгляд на мир. Этот новый взгляд необходим для выживания социума, но он уже – не органичен.
Точка возникновения этого нового взгляда и есть то «незримое событие», которое невозможно увидеть через призму исторических фактов. Чтобы увидеть это событие, необходимо определить момент изменения модели человека, когда те действия, которые еще недавно представлялись немыслимыми, стали вдруг единственно возможными, стали «мыслительной очевидностью». И этот момент смены, а точнее – слома модели человека, можно определить как «невидимую катастрофу».
В этом определении нет оценочности, но – лишь стремление к ясности. Катастрофа в изначальном значении слова – это переворот, перелом в естественном течении событий, резкое и роковое изменение ситуации (неслучайно этот термин означал заключительную часть, «развязку» греческой трагедии). Катастрофа – это смена парадигмы, когда «время выходит из своей колеи». Для современного человека, с его безудержным стремлением к «минимизации жизненных рисков», это понятие приобрело ярко выраженный негативный смысл, став синонимом крушения, разрушения, гибели. На самом деле катастрофа – это точка изменения мира, или, вернее, изменение точки зрения на мир, это пространство онтологического разлома. По определению, катастрофа не может быть естественной – ведь любые органические изменения постепенны, а не скачкообразны, – и поэтому она всегда означает слом естественного, «биологического» развития какого-либо процесса. В этом смысле понятие катастрофы совмещает свое древнее значение с современным пониманием, и мы получаем такое толкование: катастрофа есть искусственная смена парадигмы.
Та катастрофа, о которой мы говорим, – по определению невидима, ибо сама по себе «модель человека» не принадлежит к физическому миру, но существует в пространстве ментальной реальности, которая, в свою очередь, обусловливает все наши действия в физическом пространстве. Однако тот факт, что она невидима, не означает, что она не реальна, – наоборот, она реальна в высшей степени, ибо касается каждого человека, чья жизнь попадает на момент онтологического разлома. Проблема заключается в том, что об этой «невидимой катастрофе» практически невозможно говорить, – попросту для этого не хватает языка, не хватает инструментов социальной рефлексии, хотя сам факт этой катастрофы, бесспорно, ощущается большинством живущих.
Удивительный пример поэтической рефлексии рассматриваемого мной феномена можно найти у александрийского поэта Паллада, жившего в эпоху окончательного торжества христианства в античном мире [см.: Ирмшер, 1956]. Высказывая очевидное и, в общем-то, банальное суждение о том, что «греки» (т.е. люди, разделяющие языческую модель мира) уже давно «умерли» или «погрузились в сон» (или, как мы бы сейчас сказали, «потеряли себя в мире»), поэт завершает его странной и удивительной догадкой – «а может, живы мы, да только жизнь мертва». Это парадоксальное высказывание мне представляется очень глубокой социально-философской интуицией, имеющей самое непосредственное отношение к рассматриваемой нами проблеме «невидимых катастроф». Что значит – «жизнь мертва»? Если мы присмотримся к этой метафоре повнимательнее, мы увидим в ней нечто гораздо большее, чем поэтический софизм. «Живая жизнь» – это жизнь в своем естественном, органическом развитии, это жизнь, которая имеет будущее и стремится к некоей удаленной точке, к невидимой цели. Иными словами – это органически протекающий процесс, движимый внутренней «эмбриональной волей». Говоря биологическим языком, «живая жизнь» – это сила эмбрионального поля, вовлекающего клетки в естественный рост и формообразование. Применительно же к социальным материям «живая жизнь» – это естественное развитие и эволюция модели человека в определенном социуме. Но что значит – «жизнь мертва»? Исходя из элементарной логики метафоры, «мертвая жизнь» – это жизнь без будущего, т.е. ситуация, когда естественное развитие процесса уже невозможно. Некий процесс еще движется по инерции, но его развитие уже прервано. Движение еще есть, но оно уже «мертво». Внешний наблюдатель не может этого видеть – чтобы это осознать, нужна определенная историческая перспектива, но человек «внутри ситуации» осознает, что нечто изменилось: «умерла жизнь». Это ощущение очень трудно выразить, но легко почувствовать – так, смертельно больной человек чувствует близость своего конца, что бы ни говорили ему оптимистичные медики.