Между двух миров
Шрифт:
Когда Бьюти отправлялась на пикники и на рауты, Парсифаль Дингл бродил по улицам закопченного старого города и на свой лад искал то, что ему было нужно. В одном из бедных кварталов он натолкнулся на часовню каких-то «квиетистов», и там он убедился, что бог проявляет себя в Англии почти так же, как в Айове. В Лондоне существовали всевозможные духовные культы; здесь можно было покупать последние издания американской «Новой мысли», здесь попадались самые разнообразные религиозные целители. Мистер Дингл стал приносить домой соответствующую литературу и посещать собрания; он просил небесные силы уговорить его жену сопровождать его, что они и сделали. Он повел ее в церковь «Христианской науки» и в Сведенборгианскую церковь; а
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Имущему дастся
Если Париж называют городом женщин, то Лондон— это город мужчин; шика здесь нет, и дома не мешало бы почистить. С вами не возятся, но предоставляют вам делать все, что вам хочется; город благовоспитан, даже строг, и если вы желаете чего-нибудь неприличного, то вы должны сами знать, где это можно найти. В этом городе высоконравственных мужчин художественным критикам не платят за то, чтобы они оповещали публику, какие вещи вы продаете; все устраивается очень почтенно, вы только оплачиваете большое, но корректное объявление в газетах. Увидев такое объявление, критики уже поймут, что картины Детаза достойны внимания.
Золтан чувствовал себя здесь, как дома. Он знал рецензентов, редакторов, посредников и, что самое главное, покупателей. Он знал, кому сообщить интересные фактические данные о Детазе, чтобы они стали достоянием гласности; он знал, на кого произведут впечатление цены, заплаченные за картины художника у Кристи, и на кого — тот факт, что одна из них висит в Люксембургском музее. Бьюти беззастенчиво нажимала все пружины, ей помогала Марджи, а также Софи, которая приехала с новым мужем на лондонский сезон. Было снято элегантное помещение для выставки. Джерри Пендлтон наблюдал за упаковкой картин в Бьенвеню и самолично правил грузовиком, который доставил их в Лондон. Сезон туризма на Ривьере кончился, и его жена могла одна справиться с пансионом.
Из Нью-Йорка приехали Ганси и Бесс, они рассказывали о последнем концертном турне, о том, какой успех имел Ганси, между прочим, и в Ньюкасле, и как их приняла Эстер Бэдд. Гений заставил забыть еврея; Ганси — это лев, его рычание потрясло весь город, и мамочка вся расплывалась в улыбке, глядя на счастье своей дочери, Бесс всерьез учится игре на рояле, и Ганси уверял, что еще год-другой и она сможет быть его аккомпаниатором. Родители Ганси проектировали новую прогулку на яхте — на этот раз в тесном семейном кругу, но почему бы не поехать и Ланни, а также Бьюти с мужем? Если в сентябре откроется выставка Детаза в Нью-Йорке — почему не отправиться туда северным путем, вдоль берегов Лабрадора и Новой Шотландии? Фредди женится, это будет для него свадебное путешествие. А может быть, Бесс прихватит какую-нибудь милую девушку, с которой Ланни будет играть дуэты, даже если он не соблаговолит ухаживать за ней? Ланни посоветовался с Бьюти и ответил, что они поедут с удовольствием, но девушку брать не надо, он будет играть с Бесс. Ганси тотчас же послал отцу радостную телеграмму.
Утром того дня, когда ожидалась яхта, Бьюти проснулась рано и, лежа в постели, стала просматривать газету; вдруг она вскрикнула, вскочила и, накинув халат, побежала в комнату сына — Ланни! Вставай! Посмотри-ка, Ирма Барнс в Лондоне!
Он взял «Дейли мейл». Там была напечатана целая статья, размазывавшая на десятки строк тот факт, что обладательница двадцати трех миллионов долларов неожиданно приехала с матерью в Лондон и остановилась в одной из самых шикарных гостиниц. Было помещено и фото Ирмы; она несколько похудела и казалась менее цветущей, чем в те дни, когда ее светскую жизнь регулировал молодой потомок пуритан.
— Значит, вы не обручены с ним, мисс Барнс?
— Он очаровательный человек, и мы с ним наилучшие друзья, но и только. — Тем и кончилось интервью.
— Ланни, они поссорились! — воскликнула мать.
— по видимому, да.
— Ты должен ей сейчас же позвонить!
— Ты думаешь?
— О господи! — воскликнула мать. — Если ты не позвонишь, я позвоню сама.
— Мы ведь даже не знаем, где она остановилась.
Однако имелся всего какой-нибудь десяток отелей,
достаточно фешенебельных, чтобы в них могли остановиться Барнсы; Бьюти называла их в порядке их шикарности, а Ланни должен был звонить. Очень скоро он дозвонился до секретарши Ирмы, а через несколько секунд у телефона была сама наследница. Бьюти с замирающим сердцем стояла рядом, но, к сожалению, могла слышать только одного из двух участников этого знаменательного разговора: — Так это вы, дорогая? Вот сюрприз! Какой ветер занес вас в Лондон? Тронут, тронут. Конечно, я хочу вас видеть, и поскорее. Как насчет завтрака? Отлично. В час. Как вы себя чувствуете?. Почему так себе? Ну, значит, до скорого свидания. Куча новостей. Привет!
За этим, разумеется, последовало: — Что она сказала?
— Она сказала, что приехала повидаться со мной.
— О, слава богу! — С тех пор как в легкомысленную жизнь Бьюти вошел Парсифаль Дингл, эта фраза приобрела для нее новое значение. — Ланни, она порвала с этим итальянцем и приехала за тобой!
— По видимому, да. Ты тоже так думаешь?
— Она сама поняла, что такое эти итальянцы.
— Вернее, что такое фашисты.
— Все равно! Тебе повезло. О Ланни, теперь ты непременно должен сделать ей предложение.
— И сделаю, если она не запретит.
— Нет, ты должен во что бы то ни стало. Не считайся ни с чем!
— Да ты не волнуйся, — усмехнулся сын. — Вспомни, как этот герцог старался вскружить ей голову. Ну, и ничего, видимо, у него не вышло.
— Повезите меня, пожалуйста, куда-нибудь, где меня не знают, — сказала Ирма в вестибюле отеля.
— Это не так легко. Ведь сегодня утром ваш портрет появился во всех газетах.
— А мы не могли бы поехать «суда-нибудь за город, подальше?
— Это ведь Англия, не Франция. Вам предложат на выбор холодную баранину с огурцом и пирог с ветчиной. А вам, вероятно, не захочется ни того, ни другого.
— Я думаю не о еде, Ланни. Мне нужно поговорить с вами.
— Ну что же, едем, что будет, то будет.
Он усадил ее в автомобиль. Она была прелестна в новом спорт-ансамбле из легкой коричневой шерсти, с белой каймой у ворота и на рукавах, и в маленькой коричневой шапочке в тон костюму. Как будто она всем своим обликом хотела сказать: «Я оделась очень просто — так, как вам нравится». Она и держалась смиренно; видимо, Ирма пережила тяжелые минуты, и это точно очистило ее; казалось, она стала более зрелой и, как Ланни заметил уже по фото, сильно похудела.
Едва только они отъехали, он спросил: — Вы порвали с этим господином?
— Да, Ланни.
— По-настоящему?
— На веки вечные. Почему вы не предупредили меня, что это за человек?
— Я едва ли имел возможность предупредить вас о чем-нибудь, Ирма.
— Ну, вы не очень старались.
— Я говорил вам о фашистах и их морали. Я рассказывал вам, что они сделали с Матеотти и что я сам пережил в Риме. И я решил: ну, что же, если все это ничего для нее не значит.
— Оказалось, что это значило для меня очень много. Именно это и спасло меня. Помните, вы рассказывали мне об одном журналисте, мистере Корсатти? Я познакомилась с ним сейчас же по приезде в Рим — он и еще несколько репортеров явились интервьюировать меня. Американцы ведь без этого не могут.