Есть какая-то высшая цель,Только замысел неизвестен,Когда пес, перегрызший цепь,Продолжает сидеть на месте.Что творится в его голове?Он доволен возможностью бегства?Или чьи-то следы на травеНе дают ему двинуться с места?В молчаливом служенье его —Не безволье, скорее, природа.По задумке собачьих богов,В генетическом коде породы.И огромная вольная степьНе нужна, двор за домом милее.Почему тогда чертова цепьРжавой болью врезается в шею?
В
толще льда
Озеро в толще льда.Лодка, вмерзшая в лед.Где-то на дне водаЖдет, когда снег пройдет.Люди вокруг, огни,Здания, города.Хочешь – ладонь согни,Будто на ней нет льда.Снег – загустевший дым,Спящий на проводах,Делает мир седым,Словно не снег, а страх.Стужа, пурга, метель —Просто водоворот.Чувствуешь, как теперьМедленно тает лед?Чувствуешь, как свечаПадает на рояль?Тает твоя печаль,Тает моя печаль.Чувствуешь, подо льдом,Память свою храня,Бьется, как метроном,Рыжее сердце дня?
В деревянных домах
В деревянных домах, безусловно, вкуснее чай.И стучащих в окно ветвей колыбельный ритмУспокаивает и глушит твою печаль.Отдышись. Подойди к окну.Полюбуйся видом.Останавливаться труднее, чем убегать.Слышать пульс ее за секунду до поцелуяВ тридцать раз ценнее, чем целовать.Тишина обнимает спящих, храня тоску их.Выйди в ночь, заблудись в лесу, разожги костер,Постарайся вырваться отовсюду, куда ты врос.У седых морей, у высоких крон, у далеких горТы отыщешь ответ, когда правильным будет вопрос.
Все круги разойдутся
Все круги разойдутся. Спокойной рукойТы поводишь по глади морской. И тоскойСыт по горло и радостью сыт.Только громче чеканят в прихожей часы,И глядят с пониманьем дворовые псы…Ты остыл. Ты устал. Ты покинут.Но затем что-то явится дрожью во сне,Черновым силуэтом, дырою в десне…В белый снег, прочь из дома, съедая нутро,В побледневшее утро, в порывы ветров,В ледяное гуденье вагонов метроБросишь тело, как камень в витрину.От ночных сновидений останется дым.На заправочной станции найден. Седым.Повторяющим, точно молитву в беде:«Только белая пена на быстрой воде,Только белая пена на быстрой воде…»Все круги разойдутся. И сгинут.
Рыбак
Это старый рыбак. Он выходит из дома в ночь,Закрывая входную дверь до безумия тихо,Чтобы не потревожить с трудом засыпающих дочьИ седую жену. И для этих двоих онЗавтра утром домой принесет карасей и себя,Занесенного пылью, усталого, полуживого,Но ужасно счастливого, будто веслом загребалИз реки наилучшее, чистое, самое верное слово.У него есть река, дым над заводью, белый туман,Соловьиная музыка лески с танцами поплавка,Недосмотренный сон, черным хлебомнабитый карман,Предрассветное солнце, ползущее сквозь облака.А река так ждала рыбака, что течет вся к нему,Светлячков любопытная стая скопилась у ног,И рыбак, напевая мотивчик, знакомый ему одному,Даже не замечает, как дергается поплавок.
Ольга Василевская
«Сырая полночь…»
Сырая полночь,помесь сна и снега.Звенит зима в ознобе потепленья.Не отпускает в сотый раз, и бегатьПо кругу я устала сонной тенью.Тот круг был ярко-синими цветами,Закатом майским,летнею прохладой.Мне нынче лишь читать о МандельштамеДа размышлять,что мне нигде не рады.Засыпана тропа песком, и дажеСтихи уснули там, где снится проза.Никто не замечает той пропажи,Которая найдется синей розой.И брызнет соком спелой земляники,И слово, хоть одно,да не по делу.Зима пройдет, как странные улики,Оставит метки черного на белом.И я тебя однажды не узнаю,А может, и себя в весеннем гриме.Из января меня не отпускает.Когда отпустит, станем мы другими.
«А у меня даже летом строка тяжела…»
А у меня даже летом строка тяжела.Черное кружево крон да луны стрела.Знойный песок на губах да чужие цветы.Сон на мгновенье, а в нем крик твоей немоты.Дом на окраине ягодным чаем пропах.Выпить березовый сок или в трех соснахБыть, ожидая, когда мне укажут путь.То ли на свет я выйду, то ль в нежить и жуть.Хочешь, растаю я вовсе, нажми «делит».Если подумать, почти ничего не болит.Только стихи очень смутно, серебряный век.Ты их не помнишь как будто. Берешь разбег.Чей бы я след ни искала, найду к утру.Словно благая, молчу на чужом пиру.Мне быть последней, кому еще снится покой,Чтобы писать и о нем тяжелой строкой.
«За высоким забором растут цветы…»
За высоким забором растут цветы.Жизнь чужая – подсветка из-под дверей.Я давно поняла уже: мне кранты.Зря я синюю полночь звала своей.Возомнила себя кем-то вроде луны,Мол, и я освещаю кому-то путь.А чужие усмешки почти не важны.Лишь бы дали с горчинкой любви хлебнуть.А теперь не свалиться бы с той высоты.Все проходит. Вон даже часы идут.За высоким забором растут цветы,По мою ль они душу, скажи, растут?Утром будет судачить портовая швальО безумной в ночи, будто нет больше тем.Увези меня морем в такую даль,Чтоб забыла цветы за забором тем.
«Лети и не трусь, я в спину стрелять не стану…»
Лети и не трусь, я в спину стрелять не стану.Над крышами воздух апрельский пропах дождем.Не вспомню ни осени стылой открытую рану,Ни зимнее утро и собственный вздох «подождем…».Не бойся ни солнца-прожектора, ни отраженийВ кривых зеркалах подземки, ни сосен чужих.Не камнем на дно,не синицей в ладонях-мишенях —Лети журавлем в предрассветье, где воздух затих.Не будет грозы, и трава станет звонко-пахучей.Птенцы твои к Солнцу взлетят, как пытались и мы.Окрасит окраины утренний розовый лучик,Разбудит дрожащие стекла-осколки зимы.Они распахнутся, а я в сотый раз пожалею,Горяч шоколад, да прохлада опять внутри.А мне говорили, что я отпускать не умею.Лети. На минуту присядь.Все, что помнишь, сотри.
«Сколько еще фиолетовых тех февралей…»
Сколько еще фиолетовых тех февралейВздрагивать будет рассвет на ресницах,как выстрел?Сколько еще будет боль и твоей, и моей?Будто бы пьяный художник ворованной кистьюМажет нам сны фиолетовым, пьет горький чай,Солнечный воздух глотает с кристаллами снега.Этот февраль, словно шуба с чужого плеча.В ней – только девять кругов от себя быстрым бегом.Сколько еще натыкаться во тьме на слова,Те, что в сердцах наших спят под неместнымнаркозом?Только шесть букв, и закончится эта глава,Что мы сожгли незаметно, глумясь над морозом.В лужах застывших еще отражается светСонного солнца, как минус столетье, похоже.Я разучусь различать фиолетовый цвет,Только бы сердце твое так не билось тревожно.