Между явью и сном
Шрифт:
– Ах, вот как? – всё с той же показной лёгкостью выказал своё удивление Александр, продолжая делать вид, что занят своими делами.
– Да, вот так! Представь себе. Я знаю обо всём, что с тобой происходит. Точнее, в твоих делах.
– Только в делах? Больше тебя ничего не интересует? – снова ввернул Вольский, ещё больше раздражая своим тоном жену.
– Слушай, ты можешь, не паясничая, просто по-мужски, наконец ответить мне на вопрос? На что мы собираемся жить дальше? Вот теперь, когда всё наконец закончилось?
– А что закончилось? Ты действительно полагаешь, что всё, да?
– А разве нет? Оглянись вокруг! Ты больше никому не нужен. Вместо того, чтобы развивать свой бизнес, ты бросил всё ради какой-то химеры, и что теперь? Когда я уговаривала тебя сохранить фирму, ты меня даже слушать не хотел. Надоело ему, видите ли! Ему противно заниматься «купипродайством»! Он больше не может так жить! И что теперь? Опять, в очередной раз, не можем, да?
– С чего ты взяла, что не могу? Это творческая пауза. Такое случается со всеми.
– Пауза? Значит, ты говоришь, пауза?! – раскраснелась от возбуждения Елена. – Хорошенькая такая пауза у него! А ты в кошелёк свой давно заглядывал, а? Жить ты на что собираешься? Мы все на что жить должны, по-твоему? Вику вон в университет проталкивать нужно! За какие шиши?! Может, скажешь ещё, что мне самой пора на работу идти, да?
– А что! Не плохая мысль, между прочим. У тебя вроде бы и диплом где-то был. Напомни, ты у нас кто? Технолог химического производства или…
– Да пошёл ты к чёрту! – не выдержала, наконец Елена и, резко развернувшись, бросила уже напоследок, – На ночь можешь оставаться здесь. В спальне тебя тоже никто не ждёт!
После того, как жена, уходя, громко хлопнула за собой дверью, Александр откинулся на высокую спинку кресла и закрыл глаза. Странное ощущение пустоты не покидало его уже давно. Отказ жены от супружеских обязанностей не вызвал в нём абсолютно никаких эмоций. Он даже удивился тому, насколько безразличной стала она ему в последние месяцы, а может даже и годы. Одиночество в своей собственной семье, по началу с болью разъедавшее его душу, теперь стало привычным и вполне обычным для него состоянием.
Вольский вдруг погрузился в далёкие воспоминания, оказавшись на собственной свадьбе. Затем он попытался вспомнить их первое знакомство, после которого Александр долго не мог избавится от ощущения, что это не он, а сама Елена выбрала тогда его на вечеринке с друзьями. Как это часто бывает, она просто увела его у своей лучшей подруги, ловко уложив в свою постель. И даже момент сделанного предложения казался ему теперь подготовленным тоже ею, причём заранее и в деталях.
Тогда он снова задал себе вопрос, которого старался избегать на протяжении всей их совместной жизни: «А любил ли я когда-нибудь её по-настоящему? Может быть, это вовсе и не было никакой любовью, а всего вспыхнувшей взаимной страстью? Да, действительно сильной, но только страстью. »
Но вместо ответа в его голове лишь мимолётно пронеслось: «А ведь ты трус, Вольский! Признайся же наконец, что половину сознательной жизни ты прожил с нелюбимой женщиной и теперь просто боишься этого разоблачения.»
Начиная с этого вечера, их семейная жизнь ещё стремительнее потекла в двух закономерно удаляющихся друг от друга направлениях. Они всё реже пересекались в пределах их достаточно просторного дома. Александр теперь спал на диване своего рабочего кабинета, а его жена в спальне, расположенной в противоположной стороне дома.
Проснувшись, он, как правило, уже не заставал Елену дома и всё чаще замечал её поздние возвращения, если по долгу засиживался вечером за компьютером.
Хотя сам он, уезжая в город, тоже предпочитал приезжать домой как можно позже, когда окна были уже темны.
Поразительное безразличие к распадающейся родительской семье проявляла в этот момент и его дочь Виктория. На её вечно разрисованном вульгарно ярким макияжем лице, читалось полное безразличие к происходящему в их доме.
К отцу она лишь изредка заходила в кабинет, и то с одной единственной целью, попросить денег. От всех вопросов относительно её поступления в университет или хотя бы планов на взрослое будущее она моментально уходила, делая крайне кислое выражение лица.
Чтобы превозмочь всю психологическую тяжесть домашней обстановки, Вольский пытался время от времени отвлечь себя работой над новым романом. В итоге долгие мучительные часы, которые он проводил перед экраном монитора, завершались ничем, и Александр, садясь в машину, уезжал куда-нибудь на берег реки или в лес, стараясь насытить красотой природы свой внутренний вакуум.
Похожие друг на друга бесконечно длинные дни потянулись непрерывной чередой. Александру вскоре даже стало казаться, что он практически свыкся со своим одиночеством, ставшим теперь неотъемлемой частью его самого.
Он больше не звонил старым институтским друзьям, с которыми раньше всегда поддерживал отношения. Люди вообще стали заметно раздражать его либо своей грубой неотёсанностью, либо, наоборот, отвратительным лицемерием. Бывало, что за день он мог не произнести ни единого слова, в качестве собеседника выбирая лишь самого себя.
Его будущее терялось в неясных очертаниях заднего плана его однообразной унылой картины. И некогда активный и жизнерадостный человек теперь напоминал собой полусонного ленивца, неподвижно застывшего на ветке огромного заокеанского дерева.
В этот день Вольский поднялся раньше обычного. Ночью прошёл небольшой дождь, и поутру воздух был особенно чистым. После завтрака Александр почувствовал, что не может оставаться дома, и, сев за руль, тут же укатил в город.
Неспеша, без всякой цели, он бродил по городским улицам, словно искал кого-то или что-то, но что именно, понять не мог. Казалось, ноги сами несли его в каком-то важном для него направлении.
На одном из перекрёстков он поравнялся с церковью и остановился, разглядывая отражённые лучики солнца на её золочёных куполах.