Между жизнью и смертью
Шрифт:
– Из Харькова кто?
В ответ раздается:
– Я из Москвы!
– Я из Тулы...
Эта тревожная перекличка звучит жутко и печально, словно люди заблудились во тьме.
Над воротами ослепительно вспыхивают прожектора. Их лучи белыми змеями тянутся во двор, скользят по стенам и, словно в гнезда, прячутся обратно в металлические коробки.
Люди еще не могут опомниться. Только что доставленные сюда с поля боя, они чувствуют себя точно в каком-то кошмаре. Ум бессилен объяснить происшедшее. А время идет, и вместе с ним все глубже охватывает пленного солдата гнетущее чувство неволи. Поначалу он мечется, точно птица, попавшая в силок, но всюду, куда он ни сунься, - колючая проволока, холодные стальные стволы, часовые в рогатых касках. Только тут он по-настоящему осознает всю тяжесть случившегося, и начинается мучительная тоска по свободе.
Миша спит. Я сижу рядом. Какие только мысли не лезут в голову!
До нас доносится гул самолета. Чей он? Все напряженно прислушиваются:
– Наш!
– Фрицам гостинец привез...
Слышно, как рвутся бомбы. Их грохот пробуждает в нас какую-то надежду. Ведь фронт еще близок.
– Эх, если б наши под утро ворвались в Оршу, вот были бы дела! восклицает кто-то.
– А что ты думаешь, - поддерживает его другой.
– Самолетов у нас, что ли, нету? Возьмут да сбросят десант! Вот и капут фашисту! С нашими, брат, не шути...
От этих слов становится легче. Всей душой хочется верить в них.
Темнота густеет. Во дворе пытаются разжечь костер. Но едва чиркнула спичка, как у ворот застучал пулемет. Кто-то падает, вскрикнув.
– Свет не зажигайт!
– кричат у ворот на ломаном русском языке и щелкают затвором. По двору опять проползает яркий сноп света.
В нашей камере тихо. Солдаты улеглись, сбившись по двое, по трое. Но нам не спится. Каждый думает об одном: как быть?
Я лежу рядом с Мишей. Мне тоже хочется уснуть, но сон летит прочь. Приподнявшись, я снова спрашиваю себя: что же делать? Бежать, бежать! Но как?
Я стискиваю зубы в бессилии. Боль сверлит виски. В темноте камеры начинает казаться, будто летишь в бездонный колодец. Всего несколькими часами раньше я был волен поступать так, как удобнее мне одному. Теперь у меня есть друг, земляк. Могу ли я оставить его, если представится случай бежать?
От ворот донесся шум подъехавшей машины. Громко переговариваясь, во двор вошло несколько немцев, и через минуту их шаги уже приближались к нам. Люди в камере беспокойно зашевелились. Дверь распахнулась. По камере забегал свет карманного фонаря. На иных лицах он задерживался подолгу, слепя глаза.
От вошедших тянуло смешанным ароматом духов и спирта. Разглядеть их в темноте мы не могли, но, видимо, это были офицеры.
Что их привело сюда в глухую полночь?
В камере тихо. Немцы одно за другим освещают лица пленных. Они кого-то ищут.
Один из вошедших звякнул шпорами. Но пройти в глубь помещения он явно не решается.
Наконец в напряженной тишине прозвучал резкий и срывающийся голос. Офицер спрашивал что-то по-немецки. Мы поняли лишь слово "коммунист".
Кто-то, стоявший рядом с офицером, обратился к нам по-русски:
– Коммунисты есть?
Я комсомолец. Вопрос врага касался и меня. Видимо, то же самое почувствовал каждый из нас. Все, кто мог, вскочили на ноги. Безоружные солдаты встали плечом к плечу.
Офицер ждал ответа.
– Ну, кто тут коммунист, кто комиссар?
Камера безмолвствовала, и в этом молчании был гордый вызов.
– Значит, все коммунисты?
– повысил голос немец.
– Хорошо. Вы у нас еще заговорите. Не нынче - так завтра, не завтра - так позже. Времени у нас много. Мы можем и подождать, - закончил он и вышел из помещения, о чем-то переговариваясь со спутником. Дверь захлопнулась, и снаружи донеслось металлическое звяканье.
– Вот это и есть настоящие фашисты, - проговорил кто-то в углу.
От этих слов по темной камере словно пробежал электрический разряд. Миша, спавший до сих пор, вернее, лежавший без сознания, вдруг вскочил, но тут же схватился за плечо и, громко ахнув, повалился на цементный пол.
Да, фашисты... Мы слышали о них и до войны, знали об их зверствах в Испании, Австрии, Польше. И вот сегодня сами столкнулись с ними лицом к лицу.
Мне захотелось увидеть человека, который заговорил о фашистах. Но в камере было темно, хоть глаз выколи. На мою удачу он зажег спичку, чтобы прикурить, и я успел разглядеть его лицо. Это был солдат средних лет. Мне запомнились его глаза, сверкавшие при свете спичек какой-то внутренней силой, широкий лоб и прямой нос.
Как часто мы, встречаясь с людьми, не вглядываемся в их лица. А здесь, в неволе, стараешься по лицу понять душу человека. Вот и сейчас я думаю про солдата в углу: кто он такой? чем дышит?
Точно почувствовав, какой вопрос одолевает меня, тот заговорил снова.
– Что притихли? Струсили?
– четко выговорил он.
– Знаете коммунистов, так доносите. Фашисты вам это зачтут, так не оставят...
– Ты что это там задаешься?
– отозвались из темноты.
– За предателей нас принимаешь?
– Эй, кто-нибудь там рядом, поддай ему, а я подойду, еще добавлю...
Это сказал Миша. Впрочем, где уж ему было "добавлять", - он и рукой не смог бы шевельнуть.
– Ну, ну, ладно, это я так...
– проговорил солдат в углу, и в его голосе почувствовались вместе и тревога и какая-то уверенность.
– Так и скажи, а то несешь какую-то чушь, - строго проговорил Миша. У нас ни одного коммуниста нет. Это раз. Во-вторых, если и есть коммунисты, так мы их не знаем...
Да, не знаем! Это слово с первых дней плена стало в наших устах своего рода девизом борьбы. "Кто коммунист?" - не знаем. "Кто комиссар?" не знаем. "Какое в ваших частях вооружение?" - не знаем. Неизменное "Не знаем!" выводило из себя гитлеровцев, они чувствовали издевательский смысл этих слов. Каких только мер они не предпринимали, чтобы развязать нам языки! Но в ответ каждый раз слышали все то же "Не знаем!"
В эту ночь в нашей камере надолго затянулся разговор о фашистах.
Августовская ночь уже редела, и в полутьме проступили очертания стен, когда предутренний сон охватил истомленных людей.
СКРЕСТИЛИ МЕЧИ...
Настал день.
Миша чувствовал себя все хуже. Время от времени он вскрикивал от боли и начинал стонать. Парень был смертельно бледен - видно, потерял много крови. Под глазами у него почернело. Он с трудом открывал отяжелевшие веки и в полубреду бормотал что-то неразборчивое.