Между жизнью и смертью
Шрифт:
Мне вспомнилась пословица моего народа. У нас говорят: "Овцу, которая от стада отделится, волк зарежет, а лошадь, которая от табуна отобьется, медведь задерет". Мы не отделились и не отбились друг от друга. А что будет дальше - увидим.
28 а в г у с т а 1941 г о д а
До войны я ни разу не слыхал про "баланду". А сегодня у нас в лагере только о ней и говорят. В бывшей тюремной кухне установили котел. "Первоклассные" повара уже кипятят там воду. Из окон кухни клубится пар. Только и слышно:
– Нынче для пленных готовят баланду.
– А что это такое баланда?
– спросил я у соседа. Тот оказался знатоком по этой части.
– Баланда - это такой суп, - сказал он.
– Замешивают в кипятке немного крупы, немножечко масла, немножко соли и немножко муки. Сварится вот и ешь баланду.
Но немецкая баланда оказалась совсем не такой. В нее была запущена одна только немолотая гречиха, да и та осталась недоваренной. Ни соли, ни муки, ни масла в ней не было.
Получая баланду, я сказал соседу:
– Это не такая, как ты говорил. Может, они варить не умеют?..
– А баланда, - усмехнулся он, - бывает трех сортов. Та, что я говорил, - первого сорта, а эта немецкая - третьего.
29 а в г у с т а 1941 г о д а
Нынче опять устроили обыск. Но проходил он уже по-иному. Нас всех загнали в угол двора. Поставили стол, стулья. Открылись ворота, и в лагерь вошла группа офицеров. Среди них был и эсэсовец с тростью. Мы узнаем его сразу, издали. Он уже получил прозвище. Его окрестили "рвотным порошком". Слово "порошок" потом отпало, а кличка "рвотный" со временем стала общей для всех немецких офицеров.
Офицеры расселись вокруг стола. К ним по одному стали подводить пленных. Каждого из нас записывают в лежащий на столе длинный список. Теперь мы уже не только по счету, но и по имени занесены в документы торжествующего врага и становимся живыми трофеями.
Обыск продолжался долго и тщательно. Немецкие солдаты раздевали нас догола и до ниточки прощупывали всю одежду. Нас заставляли поднимать руки и смотрели даже под мышками. Бумага, карандаши и прочее - все летело в огонь.
У солдата, стоявшего передо мной, в грудном кармане оказалась фотография ребенка. Она пошла по рукам офицеров. Пленный побледнел. Это был снимок его единственной дочурки, сделанный перед самой войной. Я чувствовал, что ради спасения портрета дочери он готов полезть в огонь. Эта карточка была для него единственной памятью о близких. Он берег ее как последнюю надежду. Сожги сейчас фашисты снимок - и для отца будет все кончено.
Офицер бросил фотографию в костер. Но, к счастью, порыв ветра подхватил и унес карточку в сторону. Снимок упал у ног немолодого немецкого солдата. Тот поднял карточку и сунул ее в карман.
Пленный ринулся было к нему, но другой солдат преградил ему дорогу:
– Вег, вег!
– закричал он, отгоняя его к группе обысканных. Пленный, понурив голову, зашагал к товарищам.
"Немцы отобрали у нас часы и прочие вещи - это еще куда ни шло, думал я.
– Но чем им помешал детский портретик?"
Обыск кончился, и лагерь вернулся к своей повседневной жизни. И тут я снова увидел пожилого немца, который во время обыска подобрал снимок. Он кого-то искал.
– Гаврилов, - крикнул кто-то, указывая на немца.
– Вот этот фриц тебя ищет.
Гаврилов был тот самый пленный, у которого отняли снимок.
Немец осмотрел его с ног до головы и принялся кричать, замахиваясь кулаком и поминутно оглядываясь. Гаврилов стоял, ничего не понимая. Немец демонстративно кричал, но злобы на лице у него не было. Он быстро вынул из кармана детский снимок, сунул его Гаврилову и, ткнув себя в грудь, показал три пальца. Потом добавил что-то потише, повернулся и ушел.
Гаврилов долго разглядывал фотографию, то и дело поднося ее к губам. Мы подошли к нему. Со снимка удивленно раскрытыми глазами смотрела маленькая девочка. Стоя пухленькими ножками на подушке, она держалась за край детской кроватки... Сердца защемило тоской. Почти у каждого из нас дома остались дети.
Колючая проволока отделила нас от мира, но для наших детей мы и здесь не умерли, мы и здесь живы. Дети ждут нас...
Я вспомнил свою дочурку. Ей шел всего пятый месяц. Уезжая, я поднял ее на руки и поцеловал на прощанье. А она - точно почуяла разлуку посмотрела мне в глаза и прильнула к моей шее. Такой она мне и запомнилась навсегда.
В этот день мы долго говорили о своих детях. До войны, бывало, спросишь кого-нибудь про ребятишек, а он только скажет: "Ну, что о них говорить, дети - они дети и есть". А сейчас отцы так рассказывают о своих детях, что на душе теплеет, когда слушаешь их. Каждому свой ребенок по-своему мил, по-своему красив и умнее всех.
Гаврилов так и сиял, точно встретился с дочкой наяву, и с искренней радостью слушал других. Снова и снова вынимая снимок, он никак не мог на него насмотреться.
– А что немец сказал? Чего он пальцы показывал?
– спросил он соседа.
– А тут по-немецки и знать не надо, само собой ясно, - ответил тот, мол, ты солдат и я солдат. У тебя дочка, а у меня - три.
– И среди псов, видно, добрые люди есть, - проговорил Гаврилов задумчиво и посмотрел в окно на лагерные ворота. Там менялись немецкие посты.
ДОКТОР ВАСИЛИЙ ПЕТРОВИЧ
Август был на исходе, а дни еще стояли знойные. Лагерь был переполнен пленными до отказа. С каждым днем становилось все больше больных. Особенно мучили людей кишечные заболевания.
Немцам и в голову не приходило помочь заболевшим. Боясь заразиться, они все реже появлялись теперь внутри лагеря, а если и приходили, то предпочитали не приближаться к пленным и спешили поскорее убраться за ворота. Да мы не очень-то и скучали по ним.
Василий Петрович действительно оказался доктором. Он уже не скрывал этого. Мы теперь знали, что он работал в полевом госпитале полка и был захвачен в плен вместе с ранеными. В лагере он не раз встречал солдат, которых лечил когда-то.