Между жизнью и смертью

Даули Наби

Я снова набрал битого камня и вышел во двор. На этот раз я прошел совсем рядом с приотворенной дверью и успел разглядеть в темноте паровой котел и витые металлические трубы. Стало быть, тут была котельная центрального отопления. Бессознательно я стал двигаться все быстрей и быстрей: снова вернулся в дом, опять выглянул в окно. На этот раз я заметил за нашим зданием цементные трубы, лежавшие штабелями и вразброс. Трубы были большие, человек свободно мог бы пролезть в них... Я опять отправился с грузом во двор. Но на этот раз пошел не к куче, а свернул прямо в котельную. Часовые, к моему счастью, были заняты в этот момент какой-то

сверкающей коробкой. Если бы они, заметив мой маневр, вошли следом, мне пришлось бы прямо с грузом вернуться им навстречу. Но немцев, видимо, заинтересовало содержимое коробки, и они, переговариваясь и смеясь, старались открыть ее во что бы то ни стало.

Я бросил камни и принялся осматривать котельную. Глаза уже привыкли к темноте. Я слышал отчетливый стук своего сердца и весь дрожал от лихорадочного волнения. Передо мной оказалась еще одна дверь. Откинув крючок, я тихонько приоткрыл ее. За дверью тоже комната - большая, посредине огромный чан для воды. К нему подведены трубы. Я обошел чан. На стене висел комбинезон, весь пропитанный мазутом. На полу валялась видавшая виды кепка. Должно быть, тут был "кабинет" кочегара.

Нужно спешить. На счету каждая секунда. Я прислушался. Все было спокойно. Лишь со двора доносились шаги моих товарищей. В такие моменты человек переживает бешеное напряжение всех сил. Мысли одна ярче другой сменяются с молниеносной быстротой. Я мечусь по комнате туда и сюда, быстро озираясь по сторонам. Что же предпринять, как выбраться на волю? Вдруг под ногами у меня прогибается жесть, разостланная на полу. Я чувствую пустоту под ней. С трудом отодвигаю жесть. Снизу в лицо мне бьет дневной свет.

Стараюсь сообразить, откуда он. Цементные трубы, которые я видел из окна, собирались, видимо, подвести под котельную. Но война прервала работы, и успели только прокопать канаву под стену дома. Через нее и проникает свет.

Я соскакиваю вниз и сдвигаю жесть на место. Один шаг - и я на свободе. Но этот шаг самый решающий и самый опасный.

Проползаю под стеной, выбираюсь в канаву и ползу по ней что есть мочи. Радоваться, однако, еще рано. Любой немец может взять меня на мушку. К счастью, до труб, уложенных в канаву, остается уж недалеко. Я добрался до первой из них, быстро шмыгнул внутрь, перевел дыхание и немного успокоился. Тут я уже твердо уверовал в свой побег. Я прополз по трубе еще немного и почувствовал, что весь покрыт испариной. Видно, воздуху тут было маловато. Я остановился и решил дождаться ночи в трубе.

Настала ночь. Свет в крохотном отверстии, брезживший далеко впереди, постепенно погас. Я выбрался из тесной трубы наружу. Куда теперь? В город возвращаться нельзя. А в какой стороне тут ближайшее село? Я льну время от времени к земле, озираюсь по сторонам и двигаюсь в направлений леса, выступающего вдали черной стеной. Но в лесу наверняка расположились немецкие части. А полями можно идти лишь до зари. Надо держать путь по опушке леса. Я быстро пробираюсь незнакомым путем. Скорее бы уйти подальше от города и скрыть следы.

Город остается позади.

Ночи в августе все еще коротки. А беглецу они кажутся еще короче. Нужно до утра добраться до какой-нибудь деревни, сбросить военную форму и переодеться в гражданское. Потому что немцы "цивильных" пока не трогают. Дескать, они, германцы, милосердны, предоставляют гражданам полную свободу. Их, дескать, интересуют лишь военные. А невоенные могут заниматься чем угодно и где угодно. Ведь они живут под германской властью, они свободны - вот какое впечатление хотели создать фашисты. Но ведь это лишь поза. Поза шакала, клыки которого так и щерятся и глаза которого налиты злобой, шакала, временно набросившего на себя овечью шкуру.

Это обман. Немцы всеми уловками хотят держать "в спокойствии и мире" народ, оказавшийся под оккупацией. Наши это быстро поняли. Немало солдат, переодевшись в гражданское, уже сумели перебраться к своим или уйти к партизанам.

Я замыслил то же самое.

Ночь стоит звездная, но темная. Я сажусь передохнуть. Неожиданно в стороне вспыхивают фары немецких машин, и в их свете вдруг показываются бесконечно растянувшиеся колонны. Лязгают гусеницы танков. Вражеские части идут к фронту. Я смотрю в ту сторону, куда они движутся. Над горизонтом полыхает красное зарево. Оно то разгорается сильнее, то как будто немножко утихает. Временами начинает казаться, что там уже занимается заря или вдруг на фоне багрового небосвода прозмеятся огненные линии - точно молнии играют. Там идет война, там фронт. Мне туда идти.

Тысячи звезд трепещут в вышине, точно страшась чего-то. Вот обозначился Млечный Путь. Он, словно кружево, просматривается насквозь. Давно ли под этим серебряным узором пролетали, звонко перекликаясь, дикие гуси. Теперь их не слышно. Придет весна, и они все равно возвратятся в свои края. А когда вернусь на родину я? Доведется ли мне снова сойтись с друзьями?..

Что-то стискивает сердце. По щекам стекают капли. Я убеждаюсь, что слезы действительно солоны на вкус. Да, я плакал. На родной земле я таился, как безродный бродяга.

Резко вскочив на ноги, - в ту минуту мне показалось, будто меня кто-то вдруг подтолкнул, - я снова двинулся вперед.

На востоке быстро светлело. Надо было спешить. Слева я увидел речку с крутыми берегами. Я сошел вниз и, избегая недобрых глаз, пошел под обрывом. Из воды выступают кузова застрявших в реке машин; иные разбиты и валяются на боку. А некоторые совсем опрокинуты - торчат лишь одни колеса.

Уже на рассвете я вышел к небольшой деревушке. Печные трубы над покинутыми пепелищами напоминали застывшие фигуры нищих.

В деревне никого не видно. Немцев нет. Я успокоился. Дошел до картофельного поля за деревней и растянулся в борозде. С картофельной ботвы на меня брызнули крупные капли холодной утренней росы и, щекоча, пробежали по лицу. Усталость потихоньку покидала меня. Утренняя свежесть возвращала силы.

Впереди виднелся сарай со снесенной крышей, а немного дальше дом с обвалившейся дымоходной трубой. Труба до середины была выложена заново. Здесь, видно, кто-то пытался поставить на ноги свое хозяйство. Я решил в картофельной ботве дождаться появления хозяина.

Немного спустя дверь отворилась, и из дома вышел грузный пожилой мужчина. На нем была рубаха с расшитым воротом, поясок с кистями. Во мне шевельнулись смутные опасения при виде этого человека. Я решил не показываться. Но тот шел прямо на меня: должно быть, заметил, как я подходил сюда.

– Вставай, сынок, не бойся, свои же, - приветливо вымолвил он, остановившись возле меня.

Опасения мои показались напрасными. Теплые слова звучали подкупающе.

– Зайдем в избу. Истомился ты, отдохнешь, - продолжал старик, беря меня под руку.