Между жизнью и смертью
Шрифт:
На этот базар и отправился сейчас Гриша. Мне холодно. Я подтягиваю колени к подбородку, опускаю голову, стараясь согреться собственным дыханием. В такие минуты кажется, что умереть было бы легче. Мрачные думы овладевают мной, и я, сам того не замечая, впадаю мало-помалу в забытье. Вдруг на меня опускается что-то теплое. Опускается и словно вбирает в себя - мягкое, точно облачко, - и весь я млею, согреваясь.
И вдруг я слышу:
– Ну, брат, довольно тебе отсыпаться. А то будто десять лет подряд не спал.
– И с меня срывают шинель.
Я открываю глаза и вижу смеющегося Гришу. Возле него сидит еще один товарищ. Я ничего не понимаю.
– Знакомься, - говорит Гриша.
– Мой земляк, Никита Лазарев, на "базаре" встретил.
Протягиваю руку. Знакомимся. Однако меня интересует другое; я думал, что укрыт Гришиной шинелью, но сейчас вижу: его шинель на нем самом. Значит...
Гриша, поняв мои мысли, весело хлопает меня по плечу.
– Носи на здоровье, татарчонок!
– говорит он, широко улыбаясь.
На лице Никиты отразилось большое горе. Лет ему, пожалуй, не больше тридцати пяти, а выглядит он старым и очень изможденным. Лицо покрыто рыжей бородой, щеки провалились, шея вытянулась. Костлявые плечи угловато торчат из-под шинели. Лишь серые глаза горят какой-то упрямой силой. "Красив, наверно, был когда-то парень", - подумал я, глядя на него.
Никита тем временем тоже пытливо разглядывал меня.
– И давно ты тут?
– спросил он. Мы разговорились. Я узнал, что до войны Никита работал в Москве на часовом заводе. Оттуда ушел на фронт. В бою его контузило, и в себя он пришел уже у немцев. В лагере Никита встретил своего старшего брата. Но они недолго побыли вместе: старший две недели промучился животом и вчера умер.
Я в свою очередь рассказал ему о себе. Так мы познакомились, и в наш маленький коллектив вошел новый друг Никита Лазарев...
Близился вечер.
– Сколько сейчас времени?
– спросил я Гришу.
– Что, к милой на свидание собираешься?
– проговорил тот, хитровато улыбаясь. Но на часы не взглянул. Свои ручные часики он носил обычно в рукаве, в кармашке, пришитом изнутри. Это спасало часы при обысках.
– Скажи же, сколько времени?
– попросил я снова.
– Вот пристал, как смола!
– отмахнулся Гриша. Потом улыбнулся и добавил:
– Часики, браток, у тебя на плечах, - и рассмеялся добрым смехом.
– Спасибо, Гриша, я этого не забуду, - начал я растроганно, но Никита перебил:
– Тебе время узнать?..
– и стал снимать с руки повязку. Бинт на руке был в крови.
Мы с недоумением уставились на него. Он размотал бинт и осторожно снял кусок ватки. Вместо раны, которую мы ожидали увидеть, под бинтом оказались бойко тикающие часики на ремешке.
– Времени, - сказал Никита, взглядывая на часы, - сейчас будет ровно пять, - и начал забинтовывать запястье. Спустя минуту его рука опять стала "раненой".
– Я часовой мастер, - сказал Никита.
– Часы мне нужны, как сердце. Я без них и минуты не проживу.
– У тебя, наверно, золотые руки, - сказал я ему.
– А что? Конечно, - ответил он и, довольный, провел рукой по своей рыжей бороде.
Мы с Гришей рассмеялись. Наш новый знакомый обещал оказаться толковым парнем.
НОСЯТ ЛИ НЕМЦЫ ЛАПТИ?
Ответ на этот вопрос пришел неожиданно.
Однажды в лагерь завезли два воза соломы. Мы быстро разобрали ее по баракам, и каждый разостлал свою долю под себя. В бараке будто посветлело даже, запахло полями. Пленные бойцы, месяцами и в глаза не видевшие мягкой постели, теперь с наслаждением вытягивались на соломенной подстилке.
Но этим дело не кончилось. Русский человек - мастер жизнь устраивать. Когда надо, он такое выдумает, что только руками разведешь от удивления.
Не прошло и дня, как мы услышали, что какой-то пленный сплел из этой соломы очень аккуратные, глубокие лапти, обулся и принялся плести другую пару. Ногам в таких лаптях тепло и удобно.
Новость быстро облетела весь лагерь. Через пару дней от соломы, разостланной раньше на полу, не осталось и следа. Она была собрана и укрыта в изголовья.
Прошло еще несколько дней, и мы все щеголяли в лаптях. Ноги и в самом деле согрелись! А морозы уже лютовали настоящие.
Вокруг ограды, понося русскую зиму на чем свет стоит, трусили взад и вперед охранявшие нас немецкие солдаты. Скоро они заприметили наши лапти и, видимо, очень заинтересовались ими. Еще бы, когда тебя мороз пробирает...
И вот не прошло и недели, как к нам заявилось несколько немцев. В руках у них были куски хлеба, завернутые в бумагу. Сначала их приход удивил нас. Но кое-кто сразу смекнул, в чем дело:
– Ну, братцы, вот и покупатели на наш товар.
Так оно и оказалось. Немцы вошли в барак в тот момент, когда некоторые из наших как раз плели лапти. Озираясь по сторонам, немецкие солдаты прошли прямо к ним. Через минуту они уже пробовали обуть лапти поверх сапог. Один из них приговаривал:
– Гут, гут.
Хозяин лаптей достал еще несколько пар и протянул их немцам. Те заулыбались. Теперь можно было выбирать, примеряя любую пару.
Извлекли свой "товар" и другие пленные. Каждый немец выбрал себе по паре лаптей. Но уже не бесплатно: за каждую пару мы получили по куску зачерствелого хлеба и по сигарете.
Плата была, конечно, слишком маленькой. Но и то хорошо, что хоть не совсем даром ушли лапти. И лишь один из нас досадовал:
– И торговать-то путем не умеете. Не надо было всем сразу выкладывать. Авось, сошло бы подороже.
Но было уже поздно.
На следующий день мороз покрепчал. В окна нашего барака были видны лагерные заграждения. За ними прохаживались два немецких солдата. Головы у них были закутаны в одеяла. Поверх шинелей немцы натянули на себя шубы, а на сапоги надели наши соломенные лапти. Мой сосед, поглядев на них, засмеялся: