Между жизнью и смертью
Шрифт:
Мы переглянулись. Говорить что-либо уже не имело смысла. Смерть подступила к нашему другу. Но Гриша был молод, силен, и хотелось верить, что он не поддастся ей. Дыхание у Гриши было еще ровное, и он не бредил, как другие.
Наши надежды не сбылись. Этот день оказался для Гриши последним. Долго мы сидели возле него. Я то и дело набирал в тряпку снега и прикладывал к пылающему Гришиному лбу. Снег быстро таял, и Панченко выбегал за новой порцией.
Под вечер Гриша начал стонать и бредить. Звал кого-то по имени, разговаривал в бреду или начинал вдруг хохотать, а то и плакать навзрыд.
Никита
– Так нельзя, Гриша, нельзя. Хватит, уже ночь, спать пора.
Гриша не понимал.
– Горим, горим, - вскрикивал он, пытаясь вскочить с места. Мы с трудом удерживали его.
На рассвете Гриша успокоился. Попросил убрать со лба мокрую тряпку. Потом справился, какой сегодня день. Ему ответили.
– Какой нынче день?
– переспросил он.
– Пятница.
– Пятница...
– повторил наш друг.
– А какое это столетие, знаете? неожиданно произнес он и посмотрел на нас со странным удивлением, точно уже забыл все, что знал на свете.
– Столетие двадцатое, 1942 год, - сказал Панченко.
– Разве?
– проговорил Гриша, потом закрыл глаза, будто о чем-то задумавшись, и заснул.
Мы успокоились. Устроив Гришу между собой, мы легли по бокам.
Ночью раздался какой-то крик, и я проснулся. Уже рассветало. Я посмотрел на Гришу - тот лежал в странной неподвижности. Я быстро разбудил товарищей. Никита поднес руку к Гришиному лбу и с ужасом отдернул ее назад.
– Холодный, - сказал он и, наклонившись, окликнул Гришу по имени, словно стараясь разбудить товарища ото сна.
Но тот не проснулся. Большой и длинный, он лежал перед нами, как пласт.
– Умер, - проговорил Никита.
– Гриша умер.
Мы оцепенели. Слов не стало, что-то стиснуло дыхание.
А Гриша лежал и смотрел удивленно большими глазами куда-то вдаль.
БЕЖАТЬ, БЕЖАТЬ!
Смерть Гриши глубоко потрясла нас. Мы четверо уже было привыкли друг к другу, словно дети одной матери. Не трудно понять, что для нас значило потерять друга в неволе. Такая смерть воспринимается вдвойне тяжело. Имя покойника превращается здесь в пустой звук, могила его остается безымянной, как будто он и не жил на свете...
...О сыне, убитом на фронте, матери приходит извещение. Она может узнать, как погиб воин, где он похоронен. Конечно, это такое горе, которого мать никогда не забудет. Она плачет, зная о смерти сына.
А что делать матери, потерявшей сына без вести? Она все ждет, надеется, что он вот-вот найдется. Душевные муки старят ее, она блекнет лицом, седеет, болезни валят ее с ног. А сына все нет и нет. Каких только положений, в которые мог попасть сын, не рисует себе она, но мысль о его смерти упорно гонит прочь...
Кончится война. Тысячи матерей вновь увидятся со своими детьми. А Гриша так и не вернется. Но и тогда мать не подумает, что он умер. Она все будет ждать его со дня на день. И, смыкая глаза в последний раз, она взглянет на дверь.
– Не вернулся?
– Нет, - скажут ей, - не вернулся.
Медленно будет гаснуть свет надежды в материнских глазах. И последняя слеза, самая последняя слезинка, вздрогнет, блестя, на ее ресницах.
Я сижу и думаю обо всем этом. Хочется плакать, но слез нет, и я чувствую только какой-то камень на сердце. Потом он подступает к горлу, спирает дыхание.
Со дня смерти Гриши прошло уже несколько дней, а мы все еще не можем разговориться. Панченко напевает что-то про себя. Потом вдруг замолкнет и стоит, опустив голову, как будто прислушивается к собственной песне.
А когда и это не успокаивает его душу, он берет свой котелок и начинает гвоздем выводить на нем замысловатые узоры. По этому котелку о его владельце можно узнать почти все: кто он такой, когда и где родился. Панченко уже отразил все это старательнейшим образом на стенках котелка. На одной стороне было выведено даже имя девушки, которую он любил. И каждый раз, когда ему делалось грустно, он брался за украшение своего котелка. То цветок какой-нибудь нарисует, то птичку изобразит. Его котелок стал похож на музейный сосуд с причудливыми доисторическими письменами. Да и в самом деле его можно было читать как книгу жизни одного из многих военнопленных.
А сегодня Панченко четко вывел по краю котелка имя Гриши и изобразил рядом аккуратный крестик - знак кончины друга. Потом он вынул из кармана осколок зеркальца и принялся разглядывать себя. Провел рукой по усам, по бороде.
– Заявиться бы вот таким домой. Ей-богу, не узнали бы...
– Где там узнать, прогнали бы с порога, - откликнулся я.
– Пожалуй, брат, - согласился Панченко усмехаясь и задумался. Как будто эти слова вдруг напомнили ему о чем-то давно забытом.
– Что ж делать?
– спросил он.
– Неужели и нам подыхать?
От этих слов мне стало не по себе.
В самом деле, что же делать? Что можно сделать в лагере, охваченном кругом рядами заграждений? С гибелью Гриши мы как будто потеряли твердость духа. Голод, горе и страх перед тифом неумолимо подталкивали нас к смерти...
Никита еще с утра решил пройтись по другим баракам. Вернулся он только под вечер.
– Ну, говори, - набросился на него сразу Панченко.
– Что слышно? Новостей с фронта нема?
– Чудак ты человек, - ответил ему Никита, - я схожу, прогуляюсь по двору, а ты меня душишь: давай тебе новостей! Не радиоприемник же я...
Никита сел рядом с нами на корточки.
– А все-таки новость у меня есть, - сказал он.
Мы выжидающе уставились на него.
– Я, ребята, ухожу от вас, - вдруг огорошил он нас.
– Уходишь? Куда?
– В Африку.
– Ты, хлопец, шутки брось, - насупился было Панченко, но Никита перебил его.
– Ухожу я. Пойду мертвецов хоронить...
Мы не поверили ему.
Но это было правдой. Прохаживаясь по лагерю, Никита встретил знакомого. Тот с первого дня пребывания в лагере состоял в похоронщиках. Их группа, человек в двадцать, жила в другом бараке, в отдельной комнате. Комендант лагеря распорядился отпускать им по две порции баланды. Сверх того они забирали себе одежду, часы и прочие вещи умерших. Часы они отдавали солдату поляку, что стоял у ворот, ведущих из лагеря к могилам, а тот приносил взамен хлеб и курево. Этот поляк будто бы свободно говорил и по-русски.