Между жизнью и смертью
Шрифт:
Лагерь охвачен тремя рядами заграждений, а между ними уложены спиральные витки колючей проволоки. Столбы в ограде каменные. Через каждые сто метров поставлены дощатые щиты с изображениями человеческого черепа и двух скрещенных костей - предупреждение, что по колючей проволоке пропущен электрический ток.
Немецких солдат мы уже знали достаточно хорошо. Среди них встречались и очень жестокие, но было немало и таких, в ком без труда угадывалась человечность.
Увидев здешнюю охрану, мы невольно опустили головы. Рослые как на подбор, откормленные, со складками жира на шеях, эти солдаты в черных мундирах напоминали ломовых лошадей. Брюки, плотно облегавшие их бедра, натягивались на каждом шагу. Острые козырьки фуражек торчали хищным клювом. На околышах были изображены черепа, а на рукавах вышиты серебром буквы "SS". Пистолеты эсэсовцы носили в голенищах сапог, а из рук не выпускали палку или плеть.
Нетрудно понять, что нас ожидает.
Володя не отстает от меня ни на шаг. Он побледнел, глаза широко раскрыты. Пережитое и на нем отложило свой след. В густых и черных кудрях его уже заметен серебряный блеск. Еще так мало хорошего видел в жизни паренек, а уже стареет на глазах.
Володя молчит. Нечего сказать и мне. Будущее темно, как ночь. Хоть бы искорка проблеснула!
– Эх, Германия!
– произносит кто-то в колонне, и все чувства слились в одном этом слове: и ненависть, и отчаяние, и тоска.
Под окриками конвоиров мы толпами ввалились в бараки. Нескончаемо длинные, они были разбиты на блоки. В каждом блоке нас разместили по сто человек. В три этажа возвышаются койки. Они ничем не застланы. На иных нет даже досок. От железных стен и каменного пола отдает холодом. Маленькие окна зарешечены по-тюремному.
– Тюрьма в тюрьме, - замечает, глядя на них, один из нас.
В бараке не хочется оставаться ни на минуту. Холод пробирает до костей.
Мы с Володей вышли и отправились по лагерю. Он был огромен. Еще немало бараков пустовало в ожидании обитателей. Из русских мы были здесь первыми.
Перегородки из колючей проволоки разделяли лагерь на несколько зон. В одной из них содержались польские военнопленные, в другой - французские.
Наша зона оказалась рядом с французской. Мы подошли к перегородке. Сюда уже успело сойтись немало наших. Разделенные колючей проволокой, мы стоим с французами лицом к лицу и смотрим друг другу в глаза.
Французы что-то кричат, завязывая разговор. Мы не знаем французского так же, как они русского. Но нам нетрудно понять друг друга.
– Москау!
– кричат французы.
– Париж!
– кричим мы.
И эти два названия говорят нашим сердцам очень многое.
От толпы французов отделяется молодой парень со смуглым лицом, он подходит к колючей перегородке и поднимает над плечом правый кулак. Это приветствие немецких коммунистов. Мы знали это еще на родине.
По нашу сторону разом взлетают в воздух десятки рук, стиснутых в кулак, и раздается возглас:
– Рот фронт!
– Рот фронт!
– откликаются голоса с той стороны.
Так произошло наше первое знакомство с сынами Франции. Оно было радостным, - так радует солнце, показавшееся вдруг из-за черных туч. На чужбине мы увидели друзей и услышали от них первые слова братского привета.
Этот день никогда не изгладится из моей памяти. До сих пор я вижу перед собой смуглого молодого французского солдата. Он будто и сейчас стоит с поднятым кулаком и твердым голосом произносит:
– Рот фронт!
Так дружеским приветствием начался наш первый день на чужбине. Неожиданная встреча была горяча, точно сошлись давние друзья.
НАДПИСЬ НА СТЕНЕ
Было еще темно.
Едва забрезжил за решетками рассвет, как раздалась команда подниматься. Впрочем, мы уже давно не спали. Вошли немцы, освещая барак карманными фонариками. Они поспешно облазили все койки и, тыча палками, "поторапливали" тех, кто не успел встать. Нас выстроили, пересчитали и, отобрав по два человека из каждого блока, увели с собой.
Немного спустя наши товарищи вернулись с баками горячей воды.
– Подходите с посудой, получайте чай!
– объявил один из них.
В бараке тотчас все зашумело. Загремели котелки, кружки. Прошло уже много недель, как мы не только не ели горячей пищи, но не видели даже капли кипятка. И теперь каждый торопился получить горяченького.
Мы с Володей тоже поспешили в очередь. Из жестяного бака нам досталось по пол-литра воды. Она уже остывала. От нее припахивало какой-то травой. Едва улавливался сахариновый привкус.
– Не то с медом этот чай, не то с солью, не поймешь, - сказал Володя, отпив немного из котелка, и мечтательно добавил: - Эх, сейчас бы глоточек нашего чаю...
– Ты уже с этих лет в чаях разбираешься?
– спросил я его.
– Еще бы! Наложишь сахару - знаешь, как вкусно!
– ответил Володя.
Он еще по-детски интересовался не столько чаем, сколько сахаром.
Чай мы выпили сразу, хотя он был и невкусен.
– Ну, друзья, кишки промыли, - заговорил довольно старый на вид солдат.
– Наш доктор тоже говаривал: перед едой, говорит, рекомендуется пить чай. Аппетит, дескать, возбуждает. А может, фрицы думают угостить нас чем-нибудь. Как-никак, из далекой же страны приехали...
– Угостят... Только смотря чем, - заметил кто-то.
Разговор этот затянулся бы надолго, но в барак опять заявились немцы. Среди них выделялся тонкий и длинный - чуть не с удилище - офицер. На веснушчатом лице его выделялись рыжие брови, а маленькие, зеленые, в белых ресницах глаза блестели, точно стеклянные пуговки. Это был комендант лагеря.
Зычно выкрикивая слова, он чему-то наставлял солдат. Те, вытянувшись в струнку, выслушали своего начальника и, щелкнув каблуками, откозыряли:
– Яволь, яволь!*
_______________
* "Так точно!"
Нас всех выгнали во двор и построили. Комендант обошел ряды, вглядываясь каждому в лицо. Время от времени он подолгу задерживался, впиваясь своими зелеными глазами в какого-нибудь пленного, и вдруг принимался неведомо за что хлестать стоящего перчаткой по лицу, крича:
– Дисциплин! Дисциплин!
Потом он смеялся, щеря зубы.
Обойдя всех, он вызвал переводчика и что-то сказал ему.
Переводчиком был старый немец. Через каждое слово он запинался и подолгу шевелил губами, не произнося ни звука.