Между жизнью и смертью
Шрифт:
Ведь я только что был дома, играл с дочкой на улице. А сейчас очутился на какой-то другой земле. Ничего не понимаю.
Постой-ка, ведь я болел. Ну да, болел. Выходит, все, что я сейчас вижу, - это только бред, только обман зрения, мираж какой-то. Я опять закрываю глаза, чтобы снова забыться.
– Ну, брат, крепко же тебя потрепал тиф, уж я думал, концы отдаешь...
– неожиданно прозвучало рядом.
Я с трудом приподнялся, сел и посмотрел на говорившего.
– Кто вы? Я не узнаю вас.
– А после болезни, дружок, это всегда так, - ответил сосед и о чем-то задумался.
– Мы с тобой виделись в том бараке, помнишь, я сидел, рисовал, а ты подошел и стал смотреть...
– Позволь, а где мы сейчас находимся?
– Мы в лагере, в плену.
Не успел он проговорить это, как я встрепенулся, будто только что свалился с неба. Все стало понятно. Увы, сон я принимал за явь, а явь казалась мне бредом.
– Это правда?!
– вскрикнул я в ужасе.
Парень молчал. Тут я сразу припомнил друзей: Никиту, Панченко, и невыразимая тяжесть обрушилась на сердце. Я невольно опустил голову. Они уже на воле. А я остался. И смерть меня не пожалела - не вырвала из когтей страданий и позора.
С друзьями мне уже не встретиться больше. Они сейчас далеко от лагеря.
Сейчас, когда я пишу эти строки, я вспоминаю их. И мне думается: а возможно, я когда-нибудь еще встречусь с ними. Может быть, моя повесть дойдет до них, и друзья откликнутся...
ВЕСЕННЯЯ КАПЕЛЬ
Мало-помалу я пошел на поправку и вот уже несколько дней как заново учусь ходить на собственных ногах. Оказывается, это довольно трудное дело. Болезнь и голод совершенно лишили меня сил. После каждых двух-трех шагов приходится прислоняться к чему-нибудь или присаживаться, чтобы отдышаться.
В таких случаях мне часто помогает молодой художник. Зовут его Владимиром Жарковым. Накануне войны, в 1941 году, он заканчивал последний курс художественного института в Киеве, завершал дипломную работу. После института собирался поступать в академию.
Я и до сих пор нередко задумываюсь над его судьбой.
Как раз в тот год, когда началась война, должно было оканчивать вузы поколение, родившееся уже при Советской власти. Не успели они открыть двери в трудовую жизнь, как война заставила их взяться за оружие. Среди пленных я встречал немало молодых инженеров, врачей, агрономов. Это были первые цветы, выросшие целиком на советской почве. Они едва успели распуститься, когда их опалило пламенем жестокой битвы. По-моему, вот эти молодые люди и есть самая дорогая из всех потерь на войне. Такие потери можно измерять лишь затаенной болью сердец.
Биография моего знакомого была очень краткой: родился, учился и пошел на фронт. Ему всего двадцать четыре года. Много ли он видел в жизни? Ему тяжелее, чем всем нам, он острее других переживает выпавшие на нашу долю страдания. У него и усы-то еще только пробиваются, а посмотришь со стороны - старик стариком. И все же Владимир даже сейчас удивительно красив: черные и длинные, как у девушки, ресницы, густые вьющиеся волосы, округлый лоб. Он похож на красивую девушку - украинку. "В мать, наверное", - думал я. Так оно и было. Женский портрет на первой странице Володиного альбома с одного взгляда напоминал самого автора. Каждый, кто видел портрет, без труда угадывал Володину мать. Юноша от души радовался этому и с улыбкой, подолгу, как бы удивленно, разглядывал свой рисунок.
Сегодня мы с Владимиром вышли во двор. Уже весна. День сияет, весь пронизанный солнцем. Ярко-синий купол неба стал еще выше, мир будто раздался вширь, и на земле стало просторней.
Мы, щурясь, глядим на солнце. По лицу скользят теплые лучи. Ощущение, похожее на блаженство, расходится по всему телу. Легкие жадно вбирают весенний воздух... Кажется, с каждой минутой становишься сильней.
Тающий снег испещрен причудливыми узорами. Кое-где проглядывают черные горбинки земли. Скоро и она начнет пробуждаться от зимнего сна.
Мы стоим и самозабвенно любуемся прелестью ранней весны. Серебристые сосульки, свисающие остриями пик с бараков, роняют звонкую капель. Капли спешат, спешат одна за другой.
Иной раз эти серебряные острия вдруг срываются, падают на землю и жемчужными брызгами со звоном разлетаются во все стороны. В брызгах всеми цветами вспыхивает на мгновение радуга. Струи быстрых капель, бегущих с крыш на землю, кажутся бриллиантами, нанизанными на нитку-невидимку.
Владимир любуется небом и что-то бормочет про себя. Приложив ладонь ко лбу, долго смотрит на горизонт. Потом наблюдает небо сквозь сложенные четырехугольником пальцы.
– Эх, если бы краски были!
– восклицает он.
– Перенести бы все это на полотно: и эту синь, и лучи солнца, играющие над горизонтом, и эти сосны. Весна! Сколько цветов, сколько тончайших оттенков...
Поистине, глаз художника и видит лучше, и подмечает больше. До сих пор я думал, что небо всегда синее. А Владимир говорит:
– В небе столько же красок, сколько в солнечном спектре.
– Вон посмотри, какого цвета небо на восходе солнца? А теперь взгляни на запад...
В самом деле! Вглядевшись пристальней, я начинаю различать оранжевые, багрово-красные, зеленоватые оттенки. А ведь ничего этого я не замечал раньше!..
Да, подумал я, ничто на земле не станет сразу раскрывать нам своей красоты до конца. Надо всю жизнь изучать этот мир, чтобы глубже постичь его. Да и можно ли изведать все прекрасное в природе, если бы даже человеческий век прибавился еще на сотню лет?..
Вон капли капают. Услышь это композитор - он в звуках капели уловил бы песню весны. Если бы танцор наблюдал за движениями березки под весенним ветром, он увидел бы в них тонкий рисунок танца.
Идет весна в музыке капели, украшает землю своими дивными красками, нежным дыханием своих ветров пробуждает на ней все живое.
Мы долго и вдохновенно говорили об этом с Владимиром. Видно, сама весна навеяла нам эти чувства. Коченея всю зиму в вонючих бараках, мы стосковались по ней, как никогда.
А ведь это самая тоскливая в нашей жизни весна. Она глядит на нас сквозь колючую проволоку заграждений и, кажется, проходит стороной. Где-то бурлят потоки вешних вод, где-то звенят жаворонки, где-то свободные люди с радостью встречают обновление земли. А мы среди бушующего моря весны прозябаем на каком-то проклятом островке. Все поет кругом, все волнуется. А наш островок тих и мертв. Только капель доносит до нас отзвуки широкой весенней песни.