Между жизнью и смертью
Шрифт:
На следующий день Панченко с утра ушел разыскивать Никиту. Тот вскоре прибежал впопыхах. Положение мое он понял с одного взгляда, но, казалось, не хотел себе верить.
– Ну-ка, брат, посмотрим, - сказал он и, откинув полу моей гимнастерки, стал меня осматривать. Потом покачал головой и что-то шепнул Панченко. Слов его я не расслышал, но смысл их был ясен. У меня начался тиф.
– Жаль, - сказал Никита и стал почему-то дергать на себе ворот гимнастерки.
– А ведь завтра бы в дорогу, - продолжал он, наклоняясь ко мне.
Я понял. Стало быть, завтра бежать. Эта новость ободрила, оживила меня.
– Так за чем же дело стало? Завтра - так завтра... Я готов, - ответил я и, опершись на локти, приподнял голову.
– Ну и чудесно, - сказал Никита, - молодец, дружок. Не поддавайся. Вот выберемся целехоньки, устроим тебя в какой-нибудь деревеньке и подождем, пока выздоровеешь. А там - к своим!
– Он даже пальцами прищелкнул.
Два барака в лагере были отведены для тифозных больных. И больных и мертвых заносили сперва туда. От этих бараков было недалеко и до кладбищенских ворот.
Панченко с Никитой взяли меня под руки и повели туда.
– Перейдем в тот барак и считай: полпути позади, - сказал Никита на ходу, желая подбодрить меня.
Я посмотрел на могилы. Незасыпанной оставалась только одна из ям.
– А ноги тебя еще держат, - сказал Панченко.
– Ну, раз так, то мы, брат, завтра...
– он замолк. Ноги у меня были словно чугунные, и я тащил их из последних сил.
В бараке на каменном полу лежали и бредили больные. Многие уже застыли неподвижно, напоминая покойного Гришу. "Умерли", - подумал я, и мне стало жутко. Казалось, стоит мне лечь, как и я умру. Вся прошлая жизнь промелькнула перед моими глазами. И мне представилась маленькая дочка. Она как будто приподнялась в люльке и глядит на меня - глаз не сводит... Я еще так мало жил и уже умираю. Да какой смертью! Не от ран в бою, а от голода и болезней в неволе. И в последнюю минуту не взглянет на умирающего отца моя дочь - самое дорогое, что есть у меня на свете...
Но тогда мне вдруг подумалось, что такая мучительная смерть отца на всю жизнь отравила бы ребенку душу. Нет, пусть дочка не видит моей смерти. Пусть всю жизнь думает, что я жив. Это было мое последнее утешение. Я был на краю бездны.
ПРОЩАНЬЕ
День прошел. За окнами барака темной пеленой нависла ночь. В небе ни звездочки.
Мне становится все хуже. Жар усиливается. По голове точно бьют и бьют тяжеленным молотом.
В ушах стоит неумолчный металлический звон.
Ко мне то и дело прибегает Панченко и смачивает тряпкой лоб.
– Потерпи, брат, потерпи, - говорит он.
– Ждать теперь недолго. Мы уже все приготовили. Вот скоро перенесем тебя в мертвецкую. Смотри, чтобы ни звуку, понятно? "Умри!.."
От этих слов меня бросило в дрожь. А если я на самом деле умру? Но обнаруживать свой страх мне не хотелось.
– Понимаю, не беспокойся, - сказал я, силясь приободриться, и попытался улыбнуться Панченко. Но с его лица не сходило беспокойство.
Панченко ушел. Ночь стала еще непроглядней. В бараке было как в бездонной пропасти.
Я привстал с места. Попробовал шевельнуть руками. Силы еще не совсем оставили меня.
Перед рассветом пришли Панченко с Никитой. Говорили они шепотом.
– Ну, пора.
Эти слова молнией пронзили меня. Настало время! Настало время бежать! "Может, через час мы уже будем на воле", - думал я возбужденно.
– Вставай, - сказал Панченко и взял меня под руку. Он хотел поднять меня на ноги.
– Нет, я сам, - сказал я и, собрав все силы, встал. Но не успел я и шагу ступить, как меня будто подкосило. В подошвы впились тысячи игл. Голова закружилась.
В таком состоянии я не мог двигаться. В побеге я обрек бы друзей на верную неудачу. Со мной погибли бы еще двое.
Я не имел права становиться обузой для них.
Раздумывать было некогда. Каждая минута на счету. Нужно было сказать свое слово.
– Не под силу мне, - выговорил я с трудом.
– Как это "не под силу"? Дурак! Мы же сами поведем тебя, - возмущенно проговорил Панченко и снова взял меня под мышки, пытаясь поднять.
– Уходи, уходи!
– едва не крикнул я, отталкивая его.
Друзья делали вид, что не придают значения моему состоянию. Никита пощупал мне лоб рукой.
– Никакой температуры нету, - проговорил он.
– Да он просто ломается!
– вставил Панченко.
Я чувствовал, что они норовят как-нибудь подхватить меня с места и унести. Но было поздно. "Все равно умирать, - решил я.
– Выберутся товарищи благополучно - расскажут про меня. И когда-нибудь весть обо мне дойдет до родины. И не всеми забытый уйду я из жизни". Только этого я и хотел теперь. Горька была мне эта разлука, но - неизбежна.
– Чего вы дожидаетесь? Уходите. Никуда я бежать не собираюсь...
– Неужели так и расстанемся, - тихо проговорил нагибаясь Никита, ко мне. И я почувствовал, как крупная капля упала с его щек мне на лоб. Это разозлило меня. Но ведь в этой слезе была и любовь друга... Хотелось разреветься, как мальчишке. Губы вздрогнули, но я взял себя в руки.
– Прошу вас, уходите, пожалуйста, и оставьте меня в покое. Понимаете?
– сказал я, порываясь подняться из последних сил.
– Последнее мое вам слово: добирайтесь живыми-здоровыми до своих, а от меня поклон...
Что было потом, я уже не помню.
...Кто-то пожал мне руку, кто-то расправил на мне шинель. Стало хорошо и покойно. Словно какая-то добрая сила приняла меня на свои мягкие крылья и помчала куда-то далеко-далеко.
Я открываю глаза. Вокруг лежат какие-то тощие люди. Руки у них тоненькие, шеи - как веревочки, головы огромные. Носы заострены, щеки провалились. Я гляжу, никого не узнавая вокруг.
Люди разговаривают на непонятном мне языке. Я удивленно озираюсь, пытаясь хоть что-нибудь припомнить.