Между жизнью и смертью
Шрифт:
Из его речи мы кое-как поняли следующее:
Подъем в лагере проводится в пять утра. Никому не разрешается ходить по территории лагеря после восьми вечера. Вступать в пререкания с немецкими солдатами запрещается. Пленный должен выполнять все, что прикажет немецкий солдат. За первое ослушание он наказывается десятью ударами плеткой. За второе - присуждается к десяти годам тюрьмы. По любому бараку, в котором ночью будет замечен свет, часовые открывают пулеметный огонь без предупреждения...
Так нас познакомили с внутрилагерным режимом в утренние и вечерние часы. Но что же нам предстоит делать в течение дня? Об этом мы узнали позже.
Закончив свою речь, переводчик достал из кармана платок и вытер пот. Видно, трудненько ему было говорить по-русски.
Комендант распорядился еще о чем-то, и солдаты начали выводить нас по одному из строя и обыскивать. У некоторых пленных еще оставались на пилотках звездочки. С этих звездочек немцы и начали обыск: снимали их и аккуратненько прятали в карманы. Может быть, они собирались потом хвастаться: "Вот как мы храбро воевали, - смотрите, сколько звездочек посрывали с русских..."
Обыск закончился. Нас разогнали обратно по баракам. Переводчика на этот раз не понадобилось. Только палки взлетали над нами да плетки. Комендант, подбоченясь, наблюдал за этой процедурой.
Пошел дождь. Крупные капли забарабанили по жестяной крыше барака. Угрюмый вид серых гор за окном нагонял тоску.
Мы даже не знали, в какой части Германии находимся. Для нас земля осталась где-то далеко внизу, и мы словно жили теперь на неведомой безымянной планете.
Мы с Володей заняли места на верхних койках.
Володя, улегшийся лицом к стене, вдруг встрепенулся, видимо, заметив что-то. Придвинувшись к стене, он начал пристально вглядываться в нее.
– Смотри-ка, Николай, - позвал он меня, показывая на стену.
Сквозь побелку едва проступали давно начертанные буквы. Володя осторожно стер со стены побелку, и перед нашими глазами появилась русская надпись. Некоторые буквы уже почти стерлись от времени. Володя выправил их ногтем, и мы прочли:
"Тутъ находился и страдалъ съ 1914-го по 1918-й годъ Кирилловъ Иванъ изъ Тамбова".
Володя не выдержал.
– Ребята, кто из Тамбова? Подойди сюда!
– крикнул он. Тамбовец скоро нашелся. Володя позвал его наверх.
– Вот прочти-ка, браток, не дед ли это твой, - сказал он.
Тамбовец прочел слова на стене.
– Не дед, а земляк, - сказал он и смахнул с головы пилотку, точно стоял над покойником...
Открытие Володи всколыхнуло нас.
Здесь томились русские военнопленные еще в первую империалистическую войну. Не знаю, вернулся ли Иван Кириллов на родину или остался здесь под чугунным крестом, который мы видели вчера, но стена барака надолго сохранила его имя на вершине высокой горы.
– Выходит, и деды наши побывали в этом доме, - заключил Володя и, приподняв ворот, вытянулся на койке. Он выглядел в своей шинели хрупким мальчишкой. Ему бы сейчас тепло нежных материнских рук. А он лежит вот тут, на голых досках, под скорбной надписью на стене.
ОДИН ИЗ МНОГИХ ДНЕЙ
Опять рассвело, наступил еще один день. Ровно в пять утра снова раздирала уши чужая команда:
– Русски, ауфштейн, ауфштейн!
Принесли кипяток. Пленные опять получили по пол-литра пахнущей травою воды. На этот раз мы ее едва попробовали. Она напоминала тошнотворную микстуру.
Вместе с чаем нам выдали по 180 граммов хлеба. Он представлял собой странную смесь, сбитую из свеклы, древесных опилок и небольшого количества муки. Тяжелый и твердый, как камень, он был кисло-сладким на вкус и неприятно хрустел на зубах.
– Хлопцы, - говорит кто-то, - это ж не хлеб, а брот.
– По-немецки "брот" и есть хлеб, - тут же возражают ему.
– А коли это хлеб, то почему он такой, как булыжник?
– Это уж ты у немца спроси...
– А немцы сами такое едят?
– раздается откуда-то из угла.
– Сами-то они наш хлеб едят. А нам булыжники дают...
– Это еще хорошо, ребята, что мало дают, - вступил в разговор наш сосед.
– А если бы больше, так мы и сами б окаменели, точно говорю... Это они все-таки учли, - и он звучно выплюнул разжеванный хлеб на пол.
Разговор о хлебе иссяк. Владимир не стал пить чай. Он быстро сходил к параше умыться. Вытер лицо полой шинели, откинул волосы высохшими костлявыми пальцами назад и теперь с удивлением разглядывает ладонь.
– Да у меня же волосы лезут, - проговорил он как бы самому себе и снова принялся приглаживать голову. С каждым разом на руке оставалось все больше волос.
– После тифа всегда так, - постарался я утешить его.
– Вот новые вырастут - будут еще красивей.
– Еще красивей?
– протянул он.
– Нет уж, видно, не дождаться...
Володя умолк, тщательно отряхнул ладони и сказал со вздохом:
– Кто бы мог подумать!..
Да, думал ли он еще год назад, что его волосы будут осыпаться на чужую землю?
Нас снова выгнали во двор. Я говорю "выгнали", ибо так оно обычно и бывало. Не знаю почему, - или под тем предлогом, что мы не понимаем по-немецки, или стремясь показаться как можно свирепее, - но свои мысли и намерения эсэсовцы чаще всего выражали с помощью палок и плетей. Вот и сейчас они тычками и ударами выпроваживают пленных, находящихся ближе к дверям, а в глубине барака другие орут во все горло:
– Вег, вег, русски!
Нас опять выстроили. Пересчитали. Опять комендант лагеря обходил ряды и хлестал по лицам перчаткой. Сапоги на его ногах все так же поблескивают, шпоры позванивают. Со стороны он похож на манекен, одетый в мундир. Даже кажется, что руки и ноги у него насажены на корпус с помощью каких-то механизмов и действуют лишь благодаря заводным пружинам: вот-вот кончится завод, и манекен застынет без движения.
Комендант сегодня был почему-то настроен особенно радостно. Он самодовольно щурил глаза, по его губам скользила улыбка. Весь его вид вызывал чувство омерзения.