Между жизнью и смертью
Шрифт:
Под вечер нас выстроили снова. Во двор въехал грузовик, крытый брезентом. Он был нагружен картошкой.
Двое немецких солдат начали отсчитывать каждому по три полусырых картофелины.
Полякова уже знал почти весь лагерь. Он подошел к машине и, сняв пилотку, протянул ее немцу. В нее упали три картофелины.
– Ты бумагу свою покажи, бумагу, - закричали ему, - тебе же колбасы, калачей положено...
– Проси водки побольше, нам тоже дашь отведать!
Поляков молчал, то краснея, то бледнея. Он не поднимал глаз, а нам казалось, что он вот-вот должен провалиться сквозь землю.
Мы принялись было за генеральский "гостинец", но прежде чем есть эту картошку, надо было хорошенько вымыть и доварить ее.
Поляков сидел, не прикасаясь к еде. Поочередно вынимая картофелины из пилотки, он долго разглядывал их, потом вдруг вскочил с места. Швырнув немецкое угощение на землю, он начал топтать его ногами. Не проронив ни звука, он давил картофелины каблуками, ожесточенно плевал на них. Мы оторопело наблюдали за всем этим. Наконец Поляков в отчаянии опустился на землю, схватился за ворот гимнастерки и с треском разорвал ее донизу. Из груди его вырвались рыдания.
Закрыв лицо руками, он вытянулся ничком и замер. Только время от времени по всему его телу пробегала судорога.
В тот день весь лагерь только и говорил про Полякова. А наутро мы увидели его труп, почерневший, холодный. Поляков удавился. Кто-то уже успел закрыть лицо покойника пилоткой. Под пилотку была подсунута немецкая прокламация. Бумагу трепало при каждом дуновении ветра, и казалось, что это вздрагивает еще неотошедшая душа Полякова.
МЕЖДУ ЖИЗНЬЮ И СМЕРТЬЮ
Прошла неделя. Пленные начали пухнуть от голода. Многие уже с трудом поднимались с места.
На седьмой день в лагерь въехали одна за другой две грузовые машины. Немецкие солдаты поспешно откинули брезентовый полог.
Кузова были набиты белым хлебом. Эта неожиданность мигом подняла всех на ноги.
– Хлеб привезли, хлеб!
– уже кричал кто-то.
– Вот зря Поляков удавился, получил бы сегодня свой долгожданный паек...
– Смотри-ка, - протянул другой, - в самом деле, хлеб...
Нас строем пропустили мимо машин. Немцы, пересмеиваясь, раздавали каждому по целой буханке. Но люди, получившие хлеб, почему-то морщились и, разочарованно разглядывая его, качали головой. Я вместе со всеми подошел к машине и тоже получил буханку. Взяв ее в руки, я сразу понял, в чем дело. Хлеб был зеленым от плесени. Не успел я отломить кусок, как меня затошнило от едкой горечи. Местами в буханке темнели черные пятна.
Видимо, этот хлеб залежался где-то или, скорее всего, его завалило в каком-нибудь складе во время бомбежки. Теперь его нашли и вот раздают нам.
– Ребята, - сказал один из солдат.
– А ведь Поляков, ей-богу, не стал бы есть такой хлеб. Ну, ты погляди, - и солдат стукнул куском о кусок. Пошла тонкая зелёная пыль. Солдат присел на корточки и задумался.
Вскоре в цистерне из-под бензина нам привезли воду. Весь лагерь - кто с котелком, кто с гильзой от снаряда, кто с каской - повалил к машине. Пленные крошили испорченный хлеб в холодную воду и пытались "угощаться" генеральским гостинцем. Некоторые пробовали сделать хлеб съедобным, промыв его в воде и высушив на солнце. Но и "мытые" куски были не менее горькими. Их уже вовсе нельзя было взять в рот.
Гитлеровцы группами стояли за воротами и смотрели на нас. Переговариваясь, они тыкали в нашу сторону пальцами и хохотали.
Все эти дни мы жили надеждой на близкое освобождение. По лагерю ходили разговоры, что наши вот-вот перейдут в наступление и немецкие войска окажутся в кольце: их для того и заманивают подальше, чтобы потом окружить и уничтожить.
Но день шел за днем, и эти разговоры слышались все реже. Надежды гасли. Больше не слышно было ни орудийного огня, ни взрывов авиабомб. Чем дальше уходил фронт, тем больше отдалялись мы от родины, тем выше и холоднее становилось над нами солнце.
Немцы все пополняют лагерь новыми пленными. Нам не дают с ними встречаться. Новичков загоняют на другую половину двора, отгороженную колючей проволокой. Но друзья все равно отыскивали друг друга.
– Эй, Петро!
– кричат с нашей стороны.
– Здорово! Как там наши?
Петро, услышав оклик, идет к заграждению и, видимо, сам не знает, то ли радоваться встрече с другом, то ли поражаться происшедшему.
– Васька, Вась, - кричит он товарищу, - и ты тут?
– Как видишь, - отвечает Васька.
Оба смущенно замолкают.
– Плохи, парень, дела. Вырвался немец на Минское шоссе и жмет прямо на Москву, - говорит Петро, а сам исподлобья смотрит Васе в глаза, которые от голода стали огромными. Нерадостно передавать такую весть, да что поделаешь, ведь это правда.
Друзья расспрашивают друг друга о товарищах по батальону. И кого бы они ни назвали, каждый либо убит, либо пропал без вести. Да, новости неутешительные.
– Эх, - со вздохом произносит Вася, - не стало батальона.
Друзья замолкают. О чем говорить?
Петро смотрит сквозь заграждение на наших товарищей.
– А как ваши дела?
– спрашивает он.
Вася не отвечает. И без слов все понятно...
Два немецких солдата по обе стороны проволоки бросаются разгонять друзей.
– Вег! Вег!
– кричат они еще издали.
Те расходятся. Немец догоняет Васю и стволом винтовки тычет ему в спину.
Я уже несколько дней не видел Василия Петровича. Где он? Неужели удалось ему вырваться, убежать? Но сейчас я вдруг слышу его голос:
– Ребята, - обращается он к новичкам.
– Не прихватили случайно какую-нибудь газету?
Те не отвечают. Но едва стемнело, в нашу сторону полетели камешки. Заработала полевая почта военнопленных. Из записок, привязанных к камешкам, кое-что мы узнали о войне. В наших руках оказался даже номер "Правды".
Василий Петрович чем-то очень доволен сегодня: подпоясался поверх гимнастерки веревкой, сдвинул пилотку на затылок. Он щупает свою густо разросшуюся бороду и говорит:
– Побриться бы!