Между жизнью и смертью
Шрифт:
Мир праху твоему, земляк мой!
СУДЬБА ОТЩЕПЕНЦА
Под вечер Мишу забрали из камеры. С тяжелым сердцем проводили мы тело друга.
...Кто знает, скольким из нас суждено выжить. Быть может, вот так, одного за другим, нас всех выволокут из этой камеры.
Шел всего второй день, а мы уже ясно представляли себе, что нас ожидало. Нет, бежать отсюда, бежать от этих мук, от этих унижений!.. А гитлеровцы между тем ставят вокруг лагеря еще один ряд столбов и натягивают вторую сеть проволочного заграждения. На каждом углу
...Опять наступает ночь. Не спится, но в камере тихо. Разговаривать не тянет. Тоскливо. Время от времени доносится гул пролетающих над городом самолетов, напоминая о том, что где-то идет война. В памяти оживают острые картины пережитых боев, вспоминаются друзья, родные. Чем дольше о них думаешь, тем тягостнее становится на душе...
– Ребята, кто не спит?
– раздается вдруг из угла. Я узнаю знакомый голос все того же неугомонного солдата и отзываюсь:
– Я не сплю...
– Я тоже, - говорит другой.
– А в чем дело?
– присоединяется третий.
– А, да вы все бодрствуете, - говорит солдат и, немного помолчав, спрашивает:
– Сколько может быть отсюда километров до Минска?
– А это смотря как будешь добираться, - отвечает кто-то.
– Самолетом за тридцать минут там был бы, поездом - за полдня, а пешему, да еще такому, как мы, - и десяти суток маловато будет.
– Вон как...
– Слушай-ка, Василь Петрович, - говорят из темноты, - если очень нужно, то я могу сказать все в точности. Я из этих мест родом. До Минска отсюда километров триста, не больше...
"Выходит, Василий Петрович собирается бежать. Вот бы вырваться отсюда вместе с ним", - проносится в голове.
– Значит, ты эти края хорошо знаешь?
– переспросил Василий Петрович.
– Да, знаю.
– Расскажи-ка в таком случае, какие тут дороги, ну, скажем, для пешего? Какие леса? Реки большие? Про Днепр-то речи нет, Днепр знаем...
За эту ночь в темной камере мы изучили своего рода устную карту окрестностей Орши. Каждый рассказал все, что знал.
Я лежал, обдумывая способы побега. Хотелось, чтобы ночь прошла быстрей.
Утром нас всех выстроили во дворе и пересчитали.
– Ахтунг!* - раздалась вдруг немецкая команда. В ворота въехала небольшая легковая машина. Открытый кузов был густо обвит сверху зелеными ветвями. Из-за ветвей показалась фуражка с широким плоским верхом. Вылез краснолицый, широкоплечий, толстый немец в генеральском мундире. Его обступили офицеры.
_______________
* "Внимание!"
Генерал долго смотрел на нас, щуря глаза и самодовольно улыбаясь. Видно было, что он чувствует себя Наполеоном.
Обернувшись к переводчику, генерал что-то сказал ему.
– Хлеба нет!
– объявил тот.
– Ваши весь хлеб сожгли. Мы не виноваты. Но господин генерал велел мне объявить вам, что...
– переводчик запнулся, потом повернулся к генералу и о чем-то справился у него. Генерал кивнул, и офицер продолжил: - что вам сегодня по приказанию господина генерала будет отпущен обед. Великая Германия - страна гуманизма. Она несет Европе новый порядок...
Переводчик оборвал свою речь и оглядел нас, вскинув голову. Другой офицер сфотографировал генерала, потом несколько раз щелкнул фотоаппаратом, повернувшись в нашу сторону.
Машина укатила.
Вот мы повидали и немецкого генерала. Впрочем, он не произвел на нас большого впечатления.
– Капиталист, - заметил кто-то рядом со мной.
– Конечно, не рабочий, - подхватил другой.
– Настроение-то у него, видать, не из лучших. Ваши, говорит, хлеб весь пожгли. ...А то бы он его в Германию сплавил. На-ка, выкуси, так тебе и приготовили!..
В этот момент неподалеку от нас послышался шум и возбужденные голоса.
– Так вот что тебя привело сюда, сволочь!
– донеслось оттуда.
Через толпу я пробрался к спорящим.
В середине стоял какой-то пленный с печатным листком в руке. Он кричал:
– Слыхали, что сказал генерал? Есть дадут. Значит, немцы не обманывают. Вот тут написано...
– и он, взмокнув и покраснев от волнения, принялся громко читать.
Это была одна из тех листовок, разбрасываемых с самолетов над линией фронта, в которых фашисты призывали советских солдат сдаваться без боя. Тем, кто добровольно сложит оружие, они обещали хорошее питание, одежду и даже водку и табак. На обороте листка обычно печатался пропуск для беспрепятственного перехода через немецкие позиции...
Пленный не успел дочитать листовку. К нему подступил высокий жилистый боец с яростным лицом. Костистым кулаком он двинул чтеца в подбородок и заставил замолчать.
– А-а, рядовой Поляков!
– заговорил он громко.
– Мы-то тужим, думаем, тебя убило. А ты, значит, к немцу на калачи пожаловал? Хорош патриот! Увидала б тебя сейчас мать родная, она бы тебе глаза повыкалывала, сволочь...
Пленный с листовкой осекся. Побледнев, он хотел что-то сказать, но из горла вырвалось лишь глухое бормотание, - слова точно застряли где-то в глубине груди. Он отступил назад, и тут кто-то, развернувшись, с силой ударил его.
Поляков ткнулся носом в землю, отполз в сторону и поднял на нас испуганный жалкий взгляд. Глаза его смотрели тускло, как стеклянные пузыри, наполненные дымом.
Он молчал, видя, что просить прощения уже поздно. Вздумай он сейчас защищаться - бывшие однополчане, а может быть, и земляки, тут же заживо втоптали бы его в землю. Полякову оставалось только стоять на четвереньках.
Все молча отошли от него прочь, как от прокаженного. Поляков озирался по сторонам, но так и не встретил ни одного сочувственного взгляда.