Мгновение — вечность
Шрифт:
Покоя в доме тетки не было, а напутствия Дралкина означали: быть готовой к самостоятельному вылету. Завтра. если не подведет погода (будет ясно, ветерок 2 — 3 м/сек). Если даст разрешение командир отряда (или начлет Старче). Если, наконец, не перебежит ей дорожку Володька Сургин (в день начала самостоятельных вылетов обычно выпускают одного курсанта, этот-то первенец и остается в красной строке выпуска, его-то и прославляют «боевые листки» и «молнии»...).
Весь разговор инструктора, начавшийся вопросом: «Куда ты рвешься, Бахарева?» — Лена поняла так, что Дралкин на последнем этапе склонен ее придержать. Хотя бы
Ни единого замечаньица не сделал ей командир отряда, только однажды создалась между ними неловкость — мимолетная, памятная, как все житейское, контрастное неземной аэроклубовской сфере: она увидела командира отряда на рынке, с кошелкой в очереди за картошкой. Он отвернулся, будто не узнал ее или не заметил... У него и фамилия славная — Добролюбов. От Старче же можно ждать любых подвохов.
— ...Бахарева! — знакомо и неподражаемо, в своей манере воззвал к ней Дралкин, отходя от самолета, хлопая по карманам куртки в поисках спичек и взглядывая на тянувшуюся перед ним Елену открыто и весело, зная все, что произойдет дальше, и наперед этому радуясь. — Вопросов нет? Все ясно?
Она молча, кивком головы подтвердила, мол, да, какие вопросы? Все ясно.
Чиркнув спичкой, Дралкин затянулся, смакуя дымок, его брови сложились домиком, занимавшим всю верхнюю часть лица, глаза потемнели. Ей показалось, что после такой затяжки он заговорит с ней о чем-то другом, к полетам не относящемся, — так он на нее посмотрел.
— Пирожочек с полки — заслужила, твой! — оборвал себя Дралкин и пошел с докладом о ней — она это видела — к Добролюбову. Умный, милый Гриша Дралкин, верный друг!..
Начлет упредил намерения инструктора. Начлет с инструктором не посчитался. Или он ему не доверял?!
Начлет решил проверить курсанта Бахареву лично.
Ее доклад о готовности к зачетному полету звучал как лепет.
Старче нашел, однако, что он не беспомощен, и оборвал ее, внушительно напомнив:
— Аэродром — не лебединое озеро, лебединых танцев не исполнять! Полет по кругу! — и жестом указал ей на кабину.
Мягкий шлем сидел на Старче тыковкой, в воздухе он обходился поношенной фуражкой армейского образца, повернутой козырьком назад.
Как сел к Лене спиной, склонив голову набок, так и сидел не шевелясь, ничем себя не обнаруживая, только в зеркало заднего вида поглядывал. «Как сыч, — подумала Лена после первой посадки, рассматривая треснувший козырек его фуражки. — Или заснул?»
— Нельзя, Бахарева! — прогремел начлет, оборачиваясь. — Никуда не годится! «Он меня законопатит!»
— Отвлекающие помехи — бич, — продолжал начлет. — В воздухе так: чуть моргнешь — и сглотнут, не поморщатся... Волосы, волосы, говорю, подбери, ведь мешают, в глаза лезут!
С ловкостью обезьяны выхватила она у раскрывшего рот техника кусок белой киперной ленты, приготовленной для обмотки маслопровода, и так ловко, а главное, молниеносно прибрала выбившуюся прядь, затянула шлем.
— Другое дело, — сказал начлет, отворачиваясь. — Еще кружок.
После второй посадки Старче, ни
— В авиации заднего хода нет, так? — прокричал он сквозь бульканье мотора. — Надо выпускать!..
«Выпускать!»
Они отошли в сторонку.
Лена, сидя в кабине, угадывала их разговор, заглушенный мотором, то, что говорил, в частности, стоявший к ней лицом Старче, по движению его губ: «Ее? Первой?» Или: «С нее? Начнем?» Дралкин сказал: «Почему бы нет? С нее!» Или что-то в этом роде. Определенно сказал. Начлет переспросил: «С бабы?!» Лучшего возражения быть не могло. И удивление в нем, для всех понятное, и сомнение, достаточно скрытое... Она упустила нить разговора, но решение Старче прочла по его губам безошибочно: «Сургин!..» Дралкин слушал его покорно.
...Так она оказалась второй после Володьки Сургина, второй из шестидесяти шести курсантов, молодых парней, еще школьников, студентов, самостоятельно шагнувших в небо, не знавших, какие купели им уготованы, счастливых своим выбором в тот безветренный мой сорок первого года. «Почему он вас недослушал?» — спросила Лена инструктора про своего недоброжелателя, Старче. Дралкин пожал плечами: «Здесь меня всерьез не принимают...» — «Но ведь это несправедливо!» — «А я долго-то не задержусь... Только они меня и видели...» — «Тоже неправильно!» — «Что неправильно, Бахарева? — морщил лоб Дралкин. — Начлет, видишь, как смотрит: девицы, говорит, идут вне зачета. Сургин, скажем, послабее тебя, но на него есть разнарядка. А ты невоеннообязанная, на тебя разнарядки нет», — он впервые говорил с ней без недомолвок, она чувствовала в нем своего единомышленника. Второе место, поняла Лена, победа. И чем пышнее хвала, воздаваемая ей на старте («Летящая по облакам» — называлась передовичка в «боевом листке»), тем жестче ее соперничество с сильным полом.
«Сегодня я, как он, — думала Лена о белозубом комбриге, ворочаясь на теткином сундучке, ожидая сна-предчувствия, которому она верила и от которого у нее захватывало дух. — Сегодня я ему ровня...»
...Год с небольшим спустя на северо-западе, под Старой Руссой, командир экипажа пикирующего бомбардировщика «ПЕ-2» сержант Григорий Дралкин прочел в «Комсомолке» заметку о «питомице уральского аэроклуба Е. Бахаревой», вступившей в бой против немецкого разведчика «Дорнье-215». Он долго пытался и все не мог представить себе, как учлет-девица, красневшая на разборах от его похвал, схватилась с четырьмя профессионалами люфтваффе, составлявшими экипаж «Доры». Он понимал, что должен, наверно, увидеть — или вообразить — ее другой, преобразившейся, ожесточенной огнем войны, но это ему не давалось. Как о чем-то совершенно несбыточном он впервые тогда подумал: «Хорошо бы встретить Елену...»
Увидав Баранова под Сталинградом в первые минуты пребывания на фронтовом аэродроме, Лена забыла комбрига, забыла Дралкина, забыла всех...
Слова Дралкина: «Баба против мужика...» — она помнила, часто к ним возвращалась, продолжая спор с инструктором, думая не так, как Дралкин, поступая вопреки его советам; когда Григорий, получив на весенней регате кубок, бросил аэроклуб, уехал, Лена заняла его место инструктора.
Но в первые минуты пребывания в Конной под впечатлением поединка она, ошеломленная, должна была признать: то, что сделал в бою Баранов, ей недоступно.