Мгновение – вечность
Шрифт:
Сидя вполоборота к трибуне, полковник угрюмо поглядывал на членов президиума, на список записавшихся в прения, – гадал, на кого бы ему опереться, с кем вместе расхлебывать кашу…
…Опоздавший Гранищев внес со двора запах пиленой сосны и, не осмотревшись, не разглядев, кто есть в зале, кого нет, остановился, пригвожденный к месту словами оратора:
–.. Следует изживать практику, когда истребители прикрытая на подходе к объекту вступают в бой, навязанный «мессерами», поскольку «ИЛ-вторые», идя к цели дальше, остаются одни…
«ИЛ-вторые», идя к цели дальше…» Это же – о нас, брошенных «ЯКами» под Обливской!..» – вся боль, необратимость происшедшего, – в этом, через силу осуществленном «ИЛами», беззаветном «идя дальше…».
– Дело в том, – продолжал Егошин, – что истребители, сопровождающие штурмовиков, не всегда поступают честно…
«Не всегда поступают честно!» – восхищенно и
– Восемнадцатого августа шестерка «ИЛов» в конце дня была послана на Нижне-Чирскую, а соседи-истребители, выделенные для нашего прикрытия, сочли, что вылетать на задание уже поздно. Так они заявили. – В ровном тоне Егошина просквозила усмешка. – Штурмовикам, не имевшим тогда ночной подготовки, не поздно, а истребителям, обученным ночным полетам, поздно, – бесстрастно констатировал он, сильно, до покраснения кожи сдавливая складку, рассекавшую высокий лоб. Воли чувствам он не давал. Губастый рот его в коротких паузах плотно смыкался, подбородок на тонкокожем лице очерчивался резко. – В другом случае, – продолжал Егошин, не поддаваясь эмоциям, – «ЯКи» сопровождения встретили на маршруте два десятка «лапотников» под охраной «мессеров» и ввязались с ними в бой. «ИЛ-вторые» остались без защиты… Но картина будет односторонней, а потому неполной и неточной, если я определенно не скажу о другом. Старший лейтенант Баранов, сопровождавший нас до Калача и обратно, на пределе горючего, не садясь, развернулся и снова кинулся в сторону Калача, как только получил сообщение командной рации о том, что к переправе приближаются и угрожают нашим войскам «юнкерсы». А с другой стороны, положа руку на сердце, сколько раз мы, штурмовики, выходили на тот же Калач, на другие донские переправы, не меняя ни маршрута, ни направления захода, ни способа атаки? Шаблон ведет к потерям, это правда, но приходится признать, что шаблон имеет над ведущим большую власть. Очень большую. Следовать шаблону легче, чем отказаться от него.
Михаил Николаевич отставлял конспект, обращаясь прямо к участникам событий, сидящим в зале.
– В девяноста девяти случаях из ста мы бьем по цели с левого разворота, – говорил Егошин, – не считаясь с тем, что он не только изучен немцами, но и пристрелян по всем высотам. Провести же в жизнь незамысловатое, прежде не опробованное в бою командирское решение, – к примеру, развернуть группу над целью вправо, – для этого, поверьте, нужны недюжинные силы!
Увлеченный ходом выношенных суждений, чувствуя поддержку зала, Михаил Николаевич только в этот момент до конца осознал, почему для него лично так тягостен маневр, о котором он говорит, почему, ведя на цель шесть – восемь «ИЛов», он всякий раз внутренне ему противится, он, признанный среди летчиков методист, мастер пилотирования. Дело в том, понял майор, что необходимость правого разворота, довлея над ним, отвлекает его, заслоняя собою ведомых. «Забываю о них. Перестаю думать о группе, перестаю ее чувствовать, как чувствовал, пока шли по маршруту». Быстро наползающая цель, распознавание зениток, системы заградогня, оборона от «мессеров», противодействие им, да еще этот несподручный разворот… «Меня на все не хватает. Действую как индивидуум. Как экипаж-одиночка. В тот самый момент, когда летчикам группы больше всего необходим воевода…» Он вспомнил хутор Манойлин, к встрече с которым готовился так основательно… а в зоне огня о группе совершенно не помнил. Да и себя понимал плохо.
Павел занят был другим.
«Не опоздал, не опоздал», – радостно думал он, слушая Егошина. Ради такого выступления стоило лететь куда угодно. Вслух говоря о себе, командир полка как бы раскрывал Павлу глаза на подспудно совершавшуюся в нем, сержанте, работу освобождения от скованности, начавшуюся в сумрачный день удара по Морозовской и давшую свой результат под стволами «мессера», когда он, летчик Гранищев, превозмог соблазн привычной, выгодной немцу «змейки», принудил себя к неприметному, скрытому подскальзыванию…
Лены, как убедился Павел, трижды осмотревшись, в клубе не было; летчики, сидевшие рядом, молча, как и он, с такой же серьезностью внимали выступавшим, приемля одно, отклоняя другое, исподволь подходя к решениям, быть может, наилучшим и единственным в обстановке возраставшего вражеского напора.
«Со времени Фемистокла, – написал на полях историк, – ошеломившего врага под Саламинами неожиданным маневром своего флота, все победы на поле боя опираются на предшествующий им подвиг духа, ломающий рутинные привычки…»
Как знать,
«Слава Богу, с докладчиком Егошиным не промахнулся, затравку дал хорошую, – думал Раздаев. – Рассуждает здраво…»
Дверь клуба снова приоткрылась.
Раздаев поднял голову – на пороге стоял капитан Авдыш.
«Пронесло», – думал Венька Лубок, возвратившись из «перегонки», как называли летчики получение и доставку воздухом «ЯКов», сошедших с заводского конвейера. «Пронесло», – думал он, слушая тех, кто уцелел двадцать третьего августа, в день воздушного тарана по центру города, обреченного на смерть посредством расчленения фугасом и огня. Говорливее других были сидевшие на левом берегу. Летчики, отражавшие налет, помалкивали, впечатлениями делились неохотно, скупо восстанавливали день, распадавшийся на две неравные, несопоставимые части, – на ясное утро, когда все шло, как обычно, и на вторую, черную половину, когда небо и земля обратились в преисподнюю… И Венька, вспоминая тихий, залитый солнцем, уставленный новенькими «ЯКами» двор авиационного завода, где ему посчастливилось в то время быть, повторял про себя: «Пронесло!..»,
Но спокойствия в душе летчика не было.
После встречи с «мессером», доведшим его на виражах до изнеможения, до полной неспособности ворочать «ЛАГГом», выпадавшим из рук, и до такого ко всему безразличия, что он взмолился: «Только бы все это кончилось!» – после такой передряги что-то в нем надломилось. «Как обухом по кумполу», – признавался он Свете, ей одной открываясь…
Свету, пока он перегонял «ЯКи», из БАО сплавили.
«Согласно приказу двести двадцать семь, – заявил ей комиссар батальона, – беременность военнослужащих карается трибуналом, как членовредительство». Разговор происходил во время ночного привала на марше, когда батальон пылил от центральной переправы в сторону Житкура. Исчезновение Светы прошло незамеченным.
В том, как с ней расправились, крылась опасность и для него: летчик Лубок и боец стартового наряда Михайлова проходили в политдонесениях «в связке». «В. Лубок изнуряет себя этой „дружбой“ с рядовой Михайловой», – писал комиссар полка. «Ты, Веня, с Барановым не задирайся», – осторожно советовала ему Света. «Отношения с командиром наладились, будь спок, – успокаивал ее Венька. – Между прочим, с Песковатки», – добавлял он значительно… Нигде так сладко им не жилось, как на окраине Песковатки, в шоферской кабине разбитого «ЗИСа». Кабина грузовика, снесенная взрывом на землю, была без стекол, с тугим пружинистым сиденьем. «Наш вигвам», – называла ее Света. Венька забирался туда сразу после ужина, Света, отрабатывая внеочередные наряды, появлялась позже. «Прошу, сударыня, – раскрывал он перед нею дверцу. – Куда прикажете?» – «В Сарапул, – отвечала Света, расстегивая гимнастерку, неторопливо приготавливаясь к ночной езде. – К маме». Разносолы пятой нормы в виде колбаски и пахучих сыров теперь на ужин летчикам не подавались, они хрумкали огурцы, уминали хлеб с солью, принесенный Венькой из столовой. Звезды, не отделенные ветровым стеклом, смотрели на них прямо, выхватывая из пучины войны, страшной своей неотвратимостью.
Веньку она захватила «на шахте угольной», в донецкой «Коммуне „Степь“, куда он в пору весеннего цветения прибыл на пополнение из сталинградского полка ПВО. „Сержант Гордеев? – переспросил новичка Баранов. – Звучит!“ – „Сержант Гордеич“, – поправил он командира: сослуживцы, обходя фамилию, называли Веньку по отчеству… „Сержант Гордеич… Тоже неплохо“, – оглядывал Баранов летчика: галифе с модным напуском, вшитый кант, офицерские сапожки… „Живем артелью, а хочешь селиться отдельно, – пожалуйста, твоя воля…“ Венька вырастал в барачном поселке имени летчика Анатолия Крохолева, и отдельная светелка, и кто-то в ней, – может быть, настырная толстушка-проводница вагона, которым он ехал на фронт, или та, в старомодной шляпке с вуалью, несмело переступающая порог, – это мечтание, меняясь в деталях, тревожило его неотступно. „Я со всеми“, – сказал Венька покорно. В холупе, куда привел его Баранов, на полу лежали матрацы, набитые соломой. Ему досталось место посередке, между Пинавтом и Мишкой Плотниковым. На рассвете раздался взрыв и задрожали стекла. Венька вскинулся, больше никто не поднялся. „Станцию бомбят, – определил на слух Пинавт. – До станции километра три…“ Баранов, недовольно мыча, перевернулся, натянув одеяло на голову. Пинавт, прислушиваясь к гудению, стал угадывать разрывы. „Бах!“ – взмахивал он рукой, и за окном гремело. „Бах!“ – командовал Пинавт, и летчики, видя, каким могуществом наделен их маленький, голый по пояс, товарищ, сонно дыбились…