Мгновение - вечность
Шрифт:
Все это можно было бы одобрить и тут же поставить в укор, в прямое осуждение давешнему флагману. Но, показалось Павлу, медлит Егошин. Слишком уж он нетороплив. Тянет время, словно бы забывая, куда они посланы, зачем. Все решают минуты!..
Но вот колонна в тридцать боевых единиц, каждой своей клеточкой повинуясь голове, составилась, внешне успокоилась, возбуждая общее чувство собранности, нерасторжимого - венец командирских усилий - единства, позволяя ведущему "добавить газок", как говорят летчики, увеличить скорость движения...
И как же воспользовался этим Егошин?
Он развернул колонну... в море!
"Опять?" - возмутился Гранищев, вспомнив Авдыша, его рассказы о том, как уходил Егошин в кусты.
– Вместо того чтобы жать напрямую, забирает в море... С таким-то хвостом!" - весь нетерпение, негодуя, он окинул взглядом умело собранную, - да, этого не отнять, - вздымавшуюся и проседавшую на незримых воздушных ухабах колонну.
Павел вслушивался в эфир, в безнотную музыку боевого полета.
Передатчик Егошина, изредка включаясь, всех подавлял, однако голоса вне регламента прорывались тоже. Требовательные - штурмовиков ("ЯКи", "ЯКи", сократите дистанцию, плохо вас вижу!"), сдержанно-независимые - истребителей ("Держусь заданного эшелона, прикрытие обеспечу!"), а также тех, кто обладал неписаным правом на подсказку, на совет. Такое право завоевал, например, капитан, известный в армии по имени и позывному Федот. "Море скрадывает высоту, низкий разворот опасен, будьте внимательны!" - дал в эфир рекомендацию Федот, и флагман Егошин не одернул Федота, своим молчанием согласился с ним. Внутри колонны царило согласие, умножавшее ее силу, ее грозную мощь, никто не выражал нетерпения. Лишь Амет-хан Султан, беспокойно сновавший с одного фланга строя на другой, казалось, был с Павлом заодно. Но когда он гортанно призвал товарищей: "Наведем порядок в небе!" - командир полка Шестаков тут же одернул его с земли: "Аметка, не зарывайся!.." Павел внял предостережению, адресованному Амету. Прикусил язык. Не спуская с Егошина глаз, признал: крюк в сторону моря расчетлив, оправдан. Да, конечно, именно так, внезапно, - со стороны ли морского простора, откуда сухопутных самолетов противник не ждет, прикрываясь ли солнцем, или же пользуясь разрезами местности, проходя в тени холмов, должно нападать на немецкий аэродром. Каждому сталинградцу это ясно, о чем речь? Азы повторяет Егошин, азы...
С ясным пониманием нехитрой егошинской затеи Павел ощутил приход второго дыхания. Усталость его оставила.
"Один "трехногий" застрял, остальные следуют по курсу "Шмеля", - сообщила земля. "Подняли "Бостонов", - понял Павел.
"Бостоны", пришедшие через Тегеран, тоже в колонне... Будут завершать удар, ставить в Таганроге точку...
Время неслось, утекая, не поддаваясь контролю.
Давно ли прибыли "Бостоны"?
Давно ли среди пыли и грохота Р-ского аэродрома представлялся он близ "Бостона" капитану Горову, и капитан, погруженный в свои заботы, потребовал от него, лейтенанта, уставного обращения? "Правильно потребовал", - решил Павел, думая не так, как утром, на Р-ском аэродроме: летчик, не вернувшийся с задания, в глазах живого товарища начинает выступать в новом, отличном от прежнего освещении. Павел думал сейчас о Горове как о невернувшемся, новое его понимание только-только складывалось, намечалось. "Правильно потребовал... Капитан, а в чем-то я его превзошел", - вдруг твердо вывел Павел. Трезвая мысль явилась ему как открытие. Чем глубже он в нее вдумывался, тем больший испытывал приток свежих сил...
Маневр в сторону моря подсказан опытом, скрытый выход на хорошо защищенный аэродром нам, понятно, на руку, но вот какое сопряжено с ним неудобство: летчики над целью, под огнем должны перекладывать нагруженные бомбами, тяжелоуправляемые машины не в левую сторону, не в левый разворот, излюбленный птицами, а потому и человеком, научающимся от птиц, а в правую сторону, в правый разворот. Что несподручно. Пропадает контакт, разлаживается визуальная связь между "ИЛами" и "ЯКами", надежность боевого порядка слабеет. Павел ему воспротивился. Капитан Авдыш год назад, исходя из лучших побуждений, не смог развернуть вправо шестерку "ИЛов", и небо для сержанта сделалось с овчинку... Так настроенный, предубежденный, Павел между тем, стараясь перед другими не сплоховать, входил в затрудненный разворот, выполнял его, как и остальные двадцать девять летчиков, споро, ладно, не нарушая, не ослабляя боевого порядка... в чем нет, конечно, отдельной заслуги Егошина. Чтобы так собрать, так развернуть, так навести на цель тридцать разномастных бортов, каждый участник налета должен иметь за спиной Сталинград, пройти школу не одной, не двух летно-тактических конференций... Михаил Николаевич, как водится, пожинал плоды, а к развороту душа Павла не лежала... Он боялся, что в эти доли боевого маршрута, раскаленные близостью цели,
За пределами аэродрома, в поле, две воронки курились дымами: Павел отметил их - свежие авиационные погребения... как под Сталинградом. Потом он снова их вспомнил...
– Шебельниченко, бей по "мессеру", который рулит!.. Ишь, таракан!.. Не дай ему взлететь!
– ворвался в наушники напористый, сипловатый голос Егошина.
Властный призыв командира подействовал на Гранищева, как звук трубы на боевую лошадь: не раздумывая, не теряя дорогих секунд, он свалился переворотом, чтобы поддержать Шебельниченко, лихого старшину-сердцееда, в качестве воздушного стрелка занявшего место в задней кабине командирской машины...
Все дальнейшее раскололось надвое. Он увидел хвостовой знак "Черта полосатого", егошинской машины, неизменный и памятный со времен Обливской, увидел старшину Шебельниченко. По примеру сноровистых воздушных стрелков, понимающих толк и в обзоре, и в свободе обращения с турелью, Шебельниченко сбросил, оставил на земле колпак своей кабины. Тот же опыт искушенных бойцов сказал старшине, что подвесной брезентовый ремень, служивший ему сиденьем, в деле не годится. Ничем не прикрытый, но и ничем не стесненный, старшина поднялся в гнездышке во весь свой рост, стоял, развернувшись на врага грудью, и его злая, длинная очередь, взбивая быструю пыльную строчку на земле, настигала "мессера"... Удар!
"ЯК" Гранищева на полном ходу как бы споткнулся, пропустив вперед всех, кто только что был с ним рядом, и в опустевшем небе, в одиночестве, тишине, охватившей летчика, Павла пронзила мысль: "Где Егошин - там мое горе. Обливская, МТФ, Таганрог..."
Сколько-то минут тянул лейтенант, слыша тоскливый посвист ветра, видя, как бегут на него яркие краски земли, сомневаясь, чтобы клятое место во второй раз его от себя отпустило. Лишь то утешило Солдата, что не вражеский аэродром с казармой примет его, злорадствуя, в свои объятия, не гестаповский застенок, а клин пахоты, такой же, как в Пол-Заозерье, поросший ранней зеленью, издалека на него глянувшей...
Он вымахнул из кабины на стерню, жестко оценивая и одобряя свою посадку, которую никто не видел. Да что в ней, в конце концов, в посадке?! То, что он вынес сегодня из перелета, потерял, преодолел в себе и утвердил, больше. Важнее, дороже всех егошинских посадочных канонов, вместе с "зонами", стрельбами, маршрутами, недополученными в училище и ЗАПе кровью и потом наверстанными на Волге и на Дону. "Больше, важнее", - повторял он возбужденно, не понимая происходящей в нем нелепой в открытой вражеской степи перемены. "Так бывает перед концом!" - вспомнил он где-то читанное.
– "Просветление, вспышка чувств", - но от начатого не отступился. "Если бы он меня понял", напал Павел на первопричину, о которой знал, о которой все время думал и которую только сейчас, на краю бездны, так ясно и просто для себя выразил. Он внутренне замер от этой все объясняющей мысли, застывшее, выжидательно приподнятое крыло капитанского "ЯКа", когда Павел от него отходил, вырисовалось перед ним. "Понял, не поверил. Не решился. Не хватало духу... Бортпайка-то нет, бортпаек-то слопал!" - ужаснулся Павел своему положению на пустыре.
Два тонких вигвамных дымка курились над бледно-зеленой стерней, мягко его принявшей, совершенно так же, как затухали две воронки, два свежих погребения на границе таганрогского аэродрома, и это случайное мелкое сходство, остро им схваченное, дало толчок исстрадавшемуся воображению, и тихий, подсушенный ветром озимый клин, где он стоял, наполнился грохотом грузовиков, мотоциклов, гиканьем и свистом автоматчиков, летевших за своей добычей, за капитаном Горовым и сержантом, севшим рядом ("Егор капитана не бросит... Спарились!..").