Мгновение - вечность
Шрифт:
Егор, подстраиваясь к нему на "семерке", привлек жестами еще один "ЯК".
Не поздно...
Бог троицу любит.
"Вперед!" - показал Павел развернутой ладонью, как Баранов при возвращении с завода. Баранов повторял в воздухе это движение руки, подобное ходу шатунного механизма, отсылая их домой, чтобы одному покончить с делом, которого они, по нехватке ли горючего или по другой причине, не могли завершить. Но жест лейтенанта, перетянувшего на свою сторону два "ЯКа" из группы, по сути, был противоположен барановскому: Гранищев не отсылал от себя, а, напротив, призывал товарищей вместе, втроем образумить капитана, а вслед за ним и Лену.
При оставшихся крохах горючего форсирование мотора ускоряло опустошение баков, но
– Семь градусов влево, - сказал Кулев, прерывая воцарившееся в кабине молчание.
– Где идем?
– спросил Дралкин, доворачивая.
– Минутку...
– Место дай, - летчик щурился, вглядываясь в левую от себя сторону. Место!
– Все разлилось, видишь...
– Вижу, места не знаю.
– Светлые глаза под темными бровями настороженно мерцали.
– Потоп... Уцепиться не за что...
Собственно Дона, русла реки, осевой опоры маршрута, Кулев давно не различал и уже не пытался его выделить, понимая, что открывшаяся перед ним, сверкавшая на солнце и слепившая его акватория есть не что иное, как весенний Дон, преображенный разливом. Из этого он исходил, ведя расчеты, счислял путь. Что-то чрезмерное, не речное выступало в мощи талых вод. Их спокойствие деиствовало гнетуще. Ростов словно бы канул в пучину, ни одного дымка впереди. Опустился на дно, как град Китеж. Бред.
Если не бред, то где город?
– Семь градусов влево, - вякнул он, чтобы не молчать, продолжая рыскать. Не будь за хвостом "маленьких", встал бы в круг. Не веря в него, не признавая круг как способ восстановления ориентировки. Только бы оттянуть время.
"Своего места не знаю", - сказал себе Кулев, косясь на младшего лейтенанта. Летчик, которым он повелевал, безропотный Дралкин внушал ему страх...
"Сейчас, сейчас", - отдалял Кулев признание вслух, ожидая какого-то озарения, чуда на водах. Время неслось стремительно. "Места не знаю", подстегивал себя и медлил Кулев, поводя вокруг невидящими, ничего не узнающими глазами, ожидая и страшась Дралкина, его свирепого, как тогда, над немецким аэродромом, рыка: "Дай место!" Нет, подумал Кулев, он не рыка боится. Дралкин понял, раскусил его и заявит об этом прежде, чем штурман раскроет рот, скажет, как приговорит, шансов на спасение не оставит. В жизни мало кто понимал Степана Кулева. Что, впрочем, ему не вредило, он от этого не страдал. "Я пошел!" - объявил однажды Степан командиру, сидевшему, как Дралкин, рядом, чуть впереди, за штурвалом, и выбросился с парашютом; три или пять минут перед тем глотничал он, внушая летчику, что линия фронта пройдена, что внизу - наши, а летчик ему не верил, летчик его не понимал, тянул, тянул подбитую, терявшую управление "пешку", только бы застраховать себя от посадки на стороне врага, от плена: в ста метрах от земли, на глазах спускавшегося на парашюте Кулева, не совладал с машиной командир...
"Я пошел!" - готов был прокричать Кулев, пригвожденный к креслу надвигавшейся катастрофой, необходимостью иной отчаянной команды: "Кто знает курс и время - выходи вперед!" Предстать перед всеми в чем мать родила. Самому, по доброй воле, отречься от доверенной ему миссии лидера, передать колонну в другие руки... Легче Кулеву ринуться в омут головой, как на митинге в Сталинграде, когда с появлением в полку сбитого "мессерами" капитана Авдыша над штабником-самозванцем нависла угроза разоблачения, - легче Степану броситься в пекло, под пули, чем признаться в собственной несостоятельности, неправоте, заявить: "Кто знает курс и время - выходи вперед!" Поступить так значит потерять все, что набрал он за войну, прервать восхождение. Штурман эскадрильи - должность так себе, не ахти. Штурман эскадрильи - батрак, пашет от зари до зари, дотянуть ему до конца трудно. Штурман полка - вот должность. Вот кто сам себе хозяин. Поставил задачу, проверил готовность, провел разбор и пошел сражаться в городки... А кого ставят, кого
Степан оглянулся.
Два истребителя слева верны себе: неразлучная, приросшая к лидеру, во всем ему послушная пара. Она Кулева не интересовала. За слепую верность плата одна - равнодушие. Еще на старте в Р. привлек Кулева "ЯК" в хвосте. Строптивый, в строю как бы автономный, на полпути притих, а теперь снова машет крылами... Собрал, сколотил троицу "ЯКов", куда-то их тянет.
Запрещая себе смотреть на бензочасы, не глядя в сторону Лены, Павел устремился за капитаном, сжигая последние литры, твердо зная истинный курс. Он обратит в свою веру, повернет на Ростов "маленьких", если его увидит, если его поймет, если за ним последует капитан. Он выходил на траверс Горова "ноздря в ноздрю", - но левее, много левее, начав загодя ему сигналить, раскачивать самолет, перекладывая его с крыла на крыло, бензин в баках, должно быть, плескался... Ему показалось, что Горов медленно - размышляя?
– оборотил в его сторону голову. Дрогнул самолет Горова, и дрогнуло сердце Солдата: сбросил капитан, отвел от себя черные чары, прозрел...
Все, с чем вышел Павел в полет и что его покинуло, - свобода, уверенность в себе, - все вернулось к нему, и Лена, далекая, близкая Лена... Дрогнул "ЯК" капитана, приподнял короткое, в солнечных бликах крыло, пятна света сошли с него, оно потемнело... прикрылся? Отстранил от себя возможность иного, не лидером проложенного пути?
"Идя к цели дальше... остаются одни..." - вспомнил Павел.
– Поразительной точности фраза! Сказано Егошиным на все времена: "Идя к цели дальше... остаются одни". Я иду к цели, я иду на Ростов, я не хочу оставаться один..."
– Лена!
– крикнул Павел, выворачивая на живший в нем ростовский курс, расцвечивая небо веером трассирующих очередей, своей последней надеждой, может быть, барановский исцеляющий огонь привлечет ее и образумит!..
Минуту спустя Павел уже с трудом различал неизменившийся строй уходящих машин. Он их пересчитал: один "ПЕ-2", пять "ЯКов"...
"Собрав троицу... отдаляется... Уверенно отходит, - следил Кулев за находчивым "маленьким", не потерявшим на маршруте своего лица.
– Уверенно!" признал он, видя в смелом отходе "ЯКов" призыв, не понимая его, не находя в себе сил на него отозваться, как не смог перед тем решиться на посадку в Р., чтобы обговорить сигналы. Вот он, особый случай, подоспел, ждать себя не заставил, изволь, объяснись с "ЯКами"! Все пустил мимо носа, только бы избежать Кашубы, не расхлебывать каши...
Самоотверженность побуждается долгом и любовью. Она может подспудно зреть, чтобы вспыхнуть в звездный час, даря радость безоглядного риска, личного мужества во имя добра, и сохранить в человеке человека. Суетность, своекорыстие подтачивают эту готовность, глушат, вытравляют, - что открывается так же внезапно, в судный час...
С окаменевшим лицом проводил Степан скрывшуюся тройку.
– Штурман, место!
Неторопливо и понуро, не отвечая Дралкину, он слева направо оглядывал расстилавшиеся перед ним океанские воды, и это нарочито замедленное, хладнокровное - бессмысленно хладнокровное, с тупым кому-то вызовом движение, благодаря, должно быть, спокойствию, возобладавшему надо всем, открыло ему... залив!
Что-то двинулось у него в глазах, как после карусели, взгляд на землю переменился, и он увидел, по-штурмански прочел береговую линию Таганрогского залива, ошибочно принятого им за устье разлившегося Дона...
Лена Бахарева не была бы летчиком-истребителем, если бы не заметила пулеметно-пушечной трассы, - в стороне от нее, не прицельной, конечно, пущенной в белый свет, как в копеечку. "Что за выходки, что за мальчишество, подумала Лена.
– Гранищев, кто же еще... У всех на виду, перед посадкой (горючее кончается), предупреждает Дралкина..." В том смысле примерно: на чужой каравай рот не разевай. Не с вашей улицы девчонка. "Слишком много Паша на себя берет".