Мхитар Спарапет
Шрифт:
— Простит тебя господь, брат воин! — с обидой сказал Етум. — Сущая ересь. Разве может христианин совершить такое? В нашем селе, правда, много гусанов. Больше ста человек. Не от хорошей жизни люди идут бродяжить.
— А много таких, что задом открывают дверь?
— Зря глумишься. Где сейчас нет нищих?
Есаи протянул Мартиросу серебра:
— Бери, зарежь нам за то поросенка.
Мартирос почесал волосатый затылок:
— Но как же, Есаи? Для тебя, и вдруг за деньги?..
— Старую собаку не учат, бери! — настоял Есаи. — Ты гол как сокол, я это знаю. А завтра твой хозяин заберет у тебя за поросенка сына. Ну, бери же!
Вскоре
— Ты ушел, брат Есаи, и как в воду канул. Мы уж думали, не увидим больше тебя. Слава богу, вернулся, и голова на плечах. Очень рады…
— А вам, крестьянам, как живется? — спросил Есаи.
— Благодарим, — не сразу ответил Мартирос. В голосе его послышалось скрытое недовольство. — Дай бог долгой жизни Давид-Беку и Мхитару тоже: избавились мы от персов… Теперь можно бы свободно дышать… Да, говорят, турки?.. А, Есаи? Ты там поближе к Беку и спарапету, что скажешь?
— Слышен лай! — мрачно проговорил Есаи. — Как знать, может, и начнется война. Да только не горюйте, мы к ней готовы.
— Да, родные, будьте готовы. Не дай бог снова попасть в лапы волков.
— Бог милостив, — вздохнул Есаи, — он судья праведный: одной рукой наказывает нас, а другой, по своему милосердию, помогает.
— Да будет нам благословение божье… — прошамкал гусан. — Не разверзнется над нашей страной чаша небесного гнева.
Поросенок тем временем изжарился. В румяные его бока вонзили небольшие деревянные вилы и вытянули из тонира. Свинари насыпали на плетенный из веток шиповника поднос соли, нарезали просяного хлеба. Все вынули свои ножи и приготовились. Есаи толкнул локтем Семеона. Тот извлек из хурджина небольшой бурдючок и три деревянные кружки. Сотник разлил по чашам тутовую водку и роздал свинарям. Гусан пить отказался.
— Видно, нет у тебя горя, Етум, — запихивая в рот большой кусок мяса, промолвил Цатур, — заливать нечего.
— Какое уж там нет! Если бы я насыпал свои горести в Аракс, река запрудилась бы, — покачал головой гусан. — Есть ли на свете хоть один армянин без горя на душе?
— Ладно, не сердись! — воскликнул Семеон. — Лучше спой нам. А то сидишь тут, не пьешь и не поёшь. Какому же черту ты брат?
— Дай ему сначала наесться досыта, а уж тогда и споет, — вмешался Есаи.
Насытился гусан быстрее других. Вынул он из суконного мешка саз, для пробы ударил несколько раз по струнам и запел. При слабом свете огня лицо его казалось медным, под пучками густых, лохматых бровей не было видно глаз, белые зубы сверкали.
Вай, мы саман в пасти ветра, о! Пленники в пасти неверных, о!..Пел он тихо. Бередил сердце. Кусок мяса застрял в горле у Есаи. Вспомнились дороги на чужбине, топтание у чужих порогов… И он ведь когда-то пел эту песню.
У Семеона увлажнились глаза. Цатур поспешно проглотил кусок. Только Вецки Маргар и свинари спокойно внимали песне.
Саз Етума пищал, как больной ребенок. Выпили еще по чарке. Есаи хватил свою залпом. Водка обожгла горло и вместе с песней зазвенела в жилах. Он с грустью взглянул на гусана — всего год назад и сам был вот так же гол как сокол. Кафтан у Етума истрепан, грудь нараспашку,
Так печально Етум еще никогда не пел. Цатур, отвергающий все грустное, любитель кутежей и бражничества, вдруг зарыдал как дитя. Высокие плечи Семеона дернулись. Вецки Маргар поднес руки к глазам. У Есаи тоже защемило сердце: какое-то тепло разлилось внутри, потом вдруг, как от боли, резко вздернулась голова, и все в его глазах окрасилось кровавым цветом. Есаи вскочил на ноги и крикнул гусану:
— Довольно, старый филин! Довольно петь о крови. Замолчи, ты сжигаешь мне сердце!
Увлеченный своим пением гусан — то ли не понял его, а может, сделал вид, что не понял, — продолжал:
Горе нашей стране…— Прекрати! — прогремел Есаи и сорвал саз с груди гусана.
— Горе! Мой саз! Отдай, тэр сотник! — протянул свои голые руки гусан. — Не отнимай у меня хлеб, ради бога, тэр сотник, не оставь моих детей голодными!..
Он зарыдал.
— Никто у тебя его не отнимает. Только перестань петь о крови и слезах. Не режь нас без ножа, сова из развалин. Пой другую песню, веселую!.. Хватит, уже тысячу лет поем о крови и слезах. Сердце у человека разрывается, опускаются руки!
— Такая у нас доля, тэр сотник! — простонал гусан. — Кровь и слезы — наша доля! Нет у нас иной песни, нет!..
— Есть! — задыхался Есаи. — Пора высушить слезы.
Он поднял саз и хотел уже бросить его в тонир. Старый гусан истошно закричал. Мартирос схватил руку Есаи.
— Не делай этого! — сказал он с угрозой. — Верни ему саз.
— Отдай, отдай! — крепко взявшись за ручку саза, потребовал и Азария.
— Прочь, прочь! — закричал Есаи. — Что вы, мои господа, что ли?
— Какие уж там господа! — рассердился Мартирос. — Мы рабы — рамики. Это ты господин, ты, тэр сотник! Правда, тоже когда-то был голым и голодным рамиком, но теперь стал князем. Брось и нас в огонь. Брось!.. Ты ведь господин, все можешь!.. Вон и твои сын стал волком у нас на селе, скоро шкуру с нас сдирать станет. Верни саз, пусть гусан поет о наших слезах.
— Молчи!.. — закричал, задыхаясь, Есаи. Глаза у него выпучились, и весь он дрожал.
— Помолчу, помолчу! — закрыл рот рукой Мартирос. — Что я могу сделать, должен молчать. Ты — сотник, сын твой — старшина. А внук, глядишь, и меликом станет. Тебе легко говорить. А я помолчу!..
Сотник посмотрел на односельчан, на своих воинов. Все стояли, повесив головы. Тяжелая сцена подавила их. Было видно, что они злятся и многое могли бы сказать, но не решаются. «Твой сын стал волком у нас на селе, скоро шкуру с нас сдирать станет», — бросил Мартирос. «Кто? Мой сын?..» — Есаи не хотел, не мог этому верить. Он чуть не ударил Мартироса сазом по голове, но, благо, рука не поднялась. Кого ударить? Рамика Мартироса? Нет, этого Есаи не сделает. Он заревел, как раненый медведь, и протянул саз Етуму. Тот взял, попятился назад и сжался под стеною.