Мхитар Спарапет
Шрифт:
— А мне что пошлет бог? — неожиданно взорвалась вдова. — Я ведь тоже — его создание! Или мне святым духом прожить можно? Кто даст мне хлеба? Живу, как собака. В монастыре пожалеют иной раз, бросят кусок хлеба. Я уж прошу: продайте меня какому-нибудь басурману, пусть пропаду. И душу потеряю… Для чего она мне?
Вдова прикрыла лицо концом платка и зарыдала. У Горги сжалось сердце.
— Успокойся, дитя мое, — сказал мягко Тэр-Аветис. — Таков твой крест, и ты должна нести его.
— Не могу больше! Прокляни меня, святой отец! Уж
Так, плача, она взяла кувшин, подлатанный, с отломанным ушком, и пошла за водой. Вернулась с сухими глазами, но злая, сумрачная. Поставила кувшин перед гостями.
— Больше нечем мне вас угостить, — сказала она.
— Подари нам свое имя, назовись, — с улыбкой попросил Тэр-Аветис, усаживаясь на пенек.
— Арусяк меня зовут. — Молодая женщина посмотрела на небо. — Сейчас дождь пойдет. Пожалуйте, войдите в мой дом. Хотя он и протекает, но все лучше, чем под открытым небом. О господи, или помоги мне, или возьми душу на покаяние…
Гости вошли в шалаш. В углу лежало примятое сухое сено, видать, ложе хозяйки. Кроме худого корыта да кувшина, в котором она принесла воду, других вещей не было.
Тэр-Аветис попросил Арусяк зажечь свет.
— Свет? — простонала вдова. — Откуда у меня светильник и масло? Какой свет!
— И лучины нет? Зажги хоть ее. Сердце может разорваться от темноты, от твоей бедности.
Арусяк удивленно посмотрела на странного священника. Минуту назад он казался жалким и покорным, как божья овечка, и голос едва поднимал, а теперь, словно хан, говорит повелительно, сердито. Вдова даже испугалась, с трудом запалила лучину, минут пять дула на нее, раздувая свои щечки и хорошенький рот. От света стены хижины окрасились в кровавый цвет. Разостланное на земле сено словно загорелось.
— Есть на селе продавец вина? — спросил Тэр-Аветис мрачно и строго.
— Есть.
— И продавец хлеба?
— Найдется.
— Сходи купи нам вина и еды.
Тэр-Аветис высыпал целую горсть медяков на колени изумленной женщины.
Арусяк покорно вышла и скоро вернулась, неся в руках кувшин вина, а в фартуке — хлеб, козий сыр, зелень и соленья. Гости уже расположились на сене. Арусяк разостлала перед ними свой фартук, поставила вино и еду и принесла откуда-то деревянную кружку. Сама осталась стоять.
— Садись и ешь с нами, — пригласил Тэр-Аветис.
— Святой отец, ведь я женщина, а вы мужчины, как же это можно сидеть за одной трапезой?
— Садись, садись, — потребовал Тэр-Аветис. — Овечки вы, овечки!.. Весь мир — волки, а вы ягнята. Магометане пожирают вас, режут, плюют в лицо, а вы… — Он повысил голос. — Почему ты не отомстила за мужа, почему? Почему не разворотила кочергой живот этому персидскому сеиду?
— Святой отец! — ужаснулась Арусяк и замолчала. У нее будто отнялся язык.
— Нет силы, нет рук, не было кочерги в этом несчастном селе? Почему вы остаетесь рабами, баранами? Почему вы не убиваете своих убийц? Они одного, а вы —
Тэр-Аветис перевел дух. Залпом выпил полную кружку вина, помолчал и выпил снова. Арусяк, стоя против него теперь уже на коленях, смотрела широко открытыми от страха и удивления глазами на страшного, сердитого гостя. Вдруг она встряхнула головой и сказала, задыхаясь:
— Есть у меня сила, и смелость есть, и рука, и кочерга тоже найдется. Но существует страшный суд. Есть пришествие Христа, есть ад, о боже!.. Кровь!..
— А для сеида не существует ада и страшного суда?
— Не знаю, — отмахнулась Арусяк, словно защищаясь от кого-то. — Я ничего не знаю, будь прокляты все — и христиане и магометане. Все!..
Вдова заплакала. У Горги снова сжалось сердце. Ему вдруг показалось, что вся боль мира обрушилась на плечи этой одинокой, всеми покинутой молодой женщины.
Как они оба ни настаивали, Арусяк не взяла в рот ни кусочка. Горе жгло ей душу. Женщина задыхалась от обиды и какого-то страшного оскорбления. Похоже, она готова была совершить что-то ужасное.
Не раскрыв больше рта, Арусяк вышла.
Горги собрал остаток хлеба, положил в угол, повесил пустой кувшинчик на вбитую в стену палку и сел на свое место. Тэр-Аветис примолк и, прислонившись к стене, уже подремывал.
Лучина угасла. В щели над дверью виднелась полоска синего неба, которая, однако, вскоре потемнела, и начался проливной дождь. С потолка упали на лицо Горги холодные капли. Он утерся рукавом.
Из памяти не уходили Арусяк, ее муж, которого убили только за то, что он армянин, христианин, коснулся мокрой полой своей бедняцкой чохи какого-то сеида.
Дождь сыпал удивительно часто. Жалили блохи. Сон не шел. Все было странно для Горги. Арусяк казалась родной, как сестра. Он будто уже видел ее когда-то, но где? Эти глаза, этот маленький рот, голос. На кого она похожа? На сестру? Нет! У сестры другие глаза, другой голос…
Дождь перестал. Над дверью снова показалась синяя полоска. Где-то поблизости чирикала ночная птица. От мокрого пшата в хижину врывался острый запах.
Горги не мог уснуть. Одна за другою сменялись картины. Горги виделась смеющаяся сестра и рыдающая Арусяк, погрузившийся в ручей буйвол и крестьянин со свечой в руке, тот, что кричал на инока… Сеид, убивший мужа Арусяк. Как страшен мир! И неужели всего этого не видит бог?
В шалаше было жарко. Еще пахло лучиной. Опьянял дух цветения пшатового дерева. А кусочек неба, видневшийся над дверью, был так чист, звезды такие ясные… Эти звезды заглядывают сейчас и в их дом-пещеру, в дымовое отверстие. И матери не спится — тоскует о сыне…
Блохи рассвирепели, жалили как скаженные. Осторожно, чтобы не разбудить Тэр-Аветиса, Горги встал.
— Куда? — спросил Тэр-Аветис.
Горги удивился:
— Ты не спишь?
— Сплю?! — застонал Тэр-Аветис. — Мертвый тут уснет. Ах, поганый мир! Куда ты собрался?