Миф о другой Эвридике
Шрифт:
– Что во мне интересного?
– Это тема для разговора. Присаживайтесь.
Тонконогий стул вскрипнул от резкого веса; большие руки заняли стол: постук пальцев по крышке выжидателен, непокоен. Нетщательно вытесанное, но правильное лицо, умело бесстрастный взгляд.
– Поговорить – почему бы и нет. А лечиться мне не от чего. Спасаться от себя – незачем.
– Кто вам сказал, что мы от чего-то лечим или спасаем? Наша задача – напомнить людям… намекнуть даже, что всё – в них самих. Полные, так сказать, «боекомплекты» для собственного спасения. А так же и для погибели собственной. Чем воспользоваться?
– Хе… Мои «погибельные комплекты» я все давно израсходовал. Были возможности. Так что, мне неверный выбор не грозит.
– Не сомневаюсь, – в лад ему усмехнулся Невелов. Извините, конечно, но меня слегка просветили насчёт вас, Симон…
– Без отчества. Мне привычней.
– Симон Дроздов. Тридцать пять лет. Капитан запаса. Ушёл в отставку, не дослужив срока. Почему вдруг – в расцвете сил – в отставку?
– По абсолютно собственному желанию. Кое-что понял о себе. И о других.
– Участник боевых действий на Кавказе и в Средней Азии. Бывший командир десантной роты. Ранения. Награды. Перспективы. И всё-таки? Разговор же не праздный у нас.
– Повод прост и банален: конфликт с командованием. Точней, с одним не лучшим его экземпляром.
– Мы – не о поводах. О причинах. Конфликт с собой. Вот разобраться бы в чём.
– Зачем? Это тоже весьма банально, – серые глаза Дроздова упрятаны в прозрачный лёд, – Но в суть вы попали уже. Одно слово. Бывший. Да. Бывший. С некоторых пор главное во мне сделалось бывшим. Настоящее потерялось. Тем паче – будущее. Впрочем, если вы думаете, что я этим новым раскладом сильно удивлён или напуган, вы ошибаетесь. Правильно всё. Логично. Нельзя ничего изменить. Не надо ничего менять.
– Почему так?
– А так справедливее.
– Для кого?
– Для многих. Для тех, кто должен быть, а их нет. Безвинно нет. Не вся, конечно, справедливость. Маленькая её часть.
– Новый расклад, говорите? – задумчиво мял пальцами бородку Невелов, – Всё в прошлом и ничего впереди? В тридцать пять лет?
– Почему ничего? – колючки веселья из-подо льда, – Впереди… ну, жизнью это назвать нельзя… Назовём сроком заключения. Пожизненный срок. Приговор таков. Всецело согласен с ним. По заслугам.
– Чей приговор-то?
– Не мой, не мой, к сожаленью. Я б посуровей вынес. Не наделен правом себя судить.
– Так чей приговор?
– Не знаю. Высокопарных словес не люблю. Сам собою вышел. Приемлю.
– Приемлю?.. Не приемлете! – жёстко, зло разрубал лёд Невелов, – Раз ко мне пришли – не приемлете. И я не приемлю таких приговоров. Давайте попробуем… нет, не снять, не смягчить, ни в коем случае. За виною неминуема кара? Давайте попробуем кару превратить в искупление. И поищем образ его.
– Это каким же манером, интересно?
– Есть у нас один странный шанс…
4. Синички
Мамкины глаза весело блестели. И улыбалась она чересчур весело, хотя не из-за чего было так уж веселиться. От мамки шёл запах духов и другой несильный, но неприятный запах. Девочки знали уже, что это запах вина. Вот отчего веселье. Выглядела мамка празднично, в своём лучшем вишнёвом платье, с ярко розовыми бусами, с новыми блескучими серёжками в ушах. Рядом с ней стоял незнакомый высокий дядька, очень коротко постриженный, почти лысый, и тоже улыбался. И от него тоже пахло вином.
– Вот они, мои два сокровища, – сказала мамка тянучим, слегка неправдашним голосом, – Два моих херувимчика. Эля и Юля – две моих нотки «ля». Разве они не прелестны!?
– Как ты их различаешь? – сказал дядька громко и гулко, словно, из бочки, – По одежде, что ль?
– Мать знает, как различать. Редко, кто различает. Отец даже не различал. У Эли волосики чуть-чуть светлее. У Юли глазки чуть-чуть синее. Эля на пятнадцать минут старше. Она нежная, добрая, покладистая. Юля на сантиметр выше. Она упряменькая и хитренькая. Они дополняют друг друга. Неделю назад у них были именины. Им исполнилось по десять, моим птенчикам.
– Поздравляю, – заявил дядька, приподняв лохматые брови, – Вот вам маленькие презенты.
Он порылся в своём пакете, звякнув стеклянно-бутылочно. Достал две шоколадки. Эля, робко протянув руку, взяла. Юля сидела неподвижно, исподлобья глядя на гостя. Он положил шоколадку рядом, на стол.
– Это Василий… Петрович. Он очень хороший человек, – объяснила мамка прежним тянучим голосом, – Мне он оч-чень нравится. Надеюсь, и я ему тоже… – она сощурила глаза на Василия Петровича, – И он обязательно понравится вам, синички. Может быть даже, у вас появится наконец-то настоящий папа.
Дядька озабоченно вздохнул, поскрёб пальцами свой большой подбородок.
– Почему бы и н-нет… – пробормотал он из своей невидимой бочки.
– Всё будет замечательно. Разместимся. Ничего, что одна комната. У вас свой уголок. У нас свой будет… Перегородим. Ширмочку поставим. А там – придумаем что-нибудь. А сейчас – ужинать, ужинать, синички.
– Спасибо, мы уже поужинали, – сказала Юля, – Мы спать пойдём.
– Поздно уже. Завтра в школу, – добавила Эля.
Из противоположного угла комнаты, из-за занавески слышалась постельная возня, сопенье, смешливый шепот.
Юля поднялась, села, свесив босые ноги. За ней поднялась Эля. Они молча посидели на своих сдвинутых к углу спинками кроватях, разглядывая сквозь сумрак тусклый расплыв окна, отгороженного занавесью из большого куска ситца. По полу гулял сквозняк, и ногам было зябко.
– Чего он сопит и кряхтит, как?.. – тихонько спросила Эля и смущённо умолкла, догнав глупость вопроса.
– Как коз-зёл, – зло закончила Юля, – Думают, что мы куклы; ничего не слышим.
– Неужели мы так и будем теперь… вчетвером?