Миф о другой Эвридике
Шрифт:
Обежав машину, принялся монтировкой открывать другую дверцу, освобождать женщину. Щека, шея и плечо женщины были залиты кровью. Откинув тёмную прядь волос, Дроздов увидел глубокую рану на виске. Бросил взгляд на разбитое стекло дверцы – окровавленное треугольное остриё снизу. Попытался нащупать пульс. «Проклятье! Похоже, ничем уже не помочь».
Он с трудом выволок женщину – нога её никак не высвобождалась из-под сиденья – неловко, боком, отпустил на траву, повернул на спину. И лишь теперь увидел её живот. Тонкий белый ситец платья собрался
Толчки становились всё слабее и слабее и вскоре прекратились совсем.
– Это ж надо такому, а! – часто моргал ресницами белобрысый сержант, – Чего он рванул под колёса? По тормозам бы… прижался бы к скале, разъехались бы…
– Неужели н-ничего нельзя?.. – прошептал испуганный до меловой бледности водитель, – Скорей в б-больницу её… Разрежут у ней, т-там… как оно… к-кесарево… вытащат, м-может быть…
– Не успеют, – деревянным голосом проговорил Дроздов, – Задохнётся. Задыхается.
На повороте показался попутный уазик. Сержанты, крича и махая руками, бросились к нему.
Дроздов остался стоять над женщиной. Горло ему сдавил когтистый спазм. В голове мерно, чугунно стучало: «ты… эти тоже… эти… тоже… тоже… ты…»
*
– Так не бывает!
– Бывает, – сказала Рита и всхлипнула по-детски, – Бывает.
– Может быть, ошиблись они, эти гинекологи. Все же ошибаются.
– Не ошиблись. На УЗИ всё видно. Врач не одна была. Она заведующую отделением пригласила. И еще одного, консультанта. Профессора. Они с ней согласились. Я и сама уже понимала. Чувствовала.
Губы Риты скривились, подбородок задрожал, глаза сузились в слезливые щелки, словно в какой-то девчачьей непролазной обиде (отличница-второкласница получила – о ужас! – оглушительную, невозможную двойку).
– Садись-садись, – Дроздов подвёл её за плечи, усадил на стул возле дверей кабинета, – Что понимала? Как так?
– Что он замер. Замер ребёночек. То он двигался. А то перестал. У них, у троих специалистов – никаких сомнений. Так сказали.
– Гм… Мало ли… Устал, отдохнуть решил.
– Не притворяйся глупым. Замер – это умер. Сердце не бьётся.
– Да отчего ж, ёлки-палки?! – недоумился Дроздов, – Никаких, ведь, причин. Ты ж не падала, не ударялась. Всё, как полагается. Пятый месяц всего.
– Не знаю, – Рита вытирала мокрые глаза платком, – Ничего не знаю. Направляют в стационар. Сегодня будут извлекать.
– Из… влекать?
– Искусственные роды.
– Как всё… странно… несправедливо…
– Несправедливо, – тонкий слом-истеринка в голосе Риты, – В здоровой, живой женщине – мёртвый ребёнок. Несправедливо! Несправедливей быть не может.
По спине Дроздова вдруг скользнула ледяная змея. В висках рассыпался алый стук. Слегка
– Не может… – одними губами прошептал он, глядя в притворяющийся паркетом линолеум поликлиничного коридора, – Может. Ещё как может. А в мёртвой женщине – живой ребёнок… И такое может… А чья вина? А расплата чья?
– Ты о чём бормочешь? – повернулась к нему Рита, – Не слышу.
– Правильно делаешь, – выпрямился Дроздов, тряхнул головой, возвращаясь в реальность, – Ну что ж теперь. Ну ладно.
– Пойдём, – поднялась Рита со стула. – Мне надо приготовиться, – Голос её стал звонок и далёк.
– Ничего… Мы с тобой ещё молодые, сильные. Всё хорошо у нас будет.
– Ты так уверен?
– А ты нет?
*
«Зачем записку эту пишу? Не знаю. Может, положено так – оставлять последнюю записку. А всё уже без слов сказано-пересказано. Понято-перепонято. О нас с тобой. И хватит!
Симон! Ты – большой, добротный, надёжный мужик. Мы прожили с тобой четыре года: не худших четыре года в моей жизни. В твоей тоже, полагаю.
Я ухожу, Симон. Совсем ухожу, я не вернусь, не смогу вернуться. Потухло… во мне. И в тебе… в тебе тоже, не спорь, ты знаешь. Спасибо, Симон, что ты у меня был. Мне было с тобой безопасно, было спокойно, было уютно. Мне было с тобой очень неплохо. Но абсолютно хорошо мне с тобой не было. Ты не виноват. С тобой я прочно стояла на земле. Но летать я с тобой не умела.
Я не могу обмануть тебя. Я ухожу к другому мужчине. Не такому прочному и надёжному. Но с ним я умею летать… пусть так это назовётся. С ним я умею летать, очертя голову, а значит, не ровён час, когда-нибудь могу и разбиться. Плевать, ничего не знаю, не хочу знать, кроме того, что я – женщина. Летающая вздорная женщина.
Прощай, Симон. Попытайся стать счастливым на земле. У тебя может получиться, если научишься забывать. Всё. Всех. И меня».
3. Невелов
Каждый, входящий в кабинет, с порога подвергался плотному разгляду самого Зигмунда Фрейда. Настенный портрет бородача в рамке светлого дерева виделся из любой точки кабинета. Неспешно плывущие по своим странным раздумьям глаза из-за круглых очков успевали доникнуть до мыслей, до настроений всех, очутившихся здесь. Невелов всегда чувствовал себя спокойно и уверенно рядом с образом мудрого смельчака, смогшего распахнуть люк над человеческой психо-бездной.
Впервые входящие всегда поднимали глаза к Фрейду, и Эдуард Арсеньевич старался уловить хотя бы слабые, отпечатлённые тонары их взглядов. Кое-что они означали.
Дроздов посмотрел на портрет внимательно, с уважительным недоверьем. Губы его стали жёстче. Этот человек привык полагаться на себя. К союзникам и друзьям был взыскателен.
– Решение ваше правильное. Не сомневайтесь, – сказал Невелов.
– Н-не уверен. Я здесь по просьбе… по большой просьбе одной женщины.
– Я знаю эту женщину. Она обратилась ко мне. И я заинтересовался вами.