Миф о другой Эвридике
Шрифт:
Эля была более напряжена, но и быстрей отходила от напряжения. Взгляд у ней мягче, плавнее, беззащитнее. Под подбородком – крошечная родинка, которой нет у сестры. Волосы чуть-чуть светлее и меньше кучерявятся, чем у Юли.
– Мне всё время мерещится тот, который привёз нас… «гном»… тот дядька… маленький, толстый, раздетый. Он душил меня, кусал, сдавливал, бил по лицу. И всё кружилось в голове и тошнило… И кровь… Кровь из него… на постели… на мне… А он… хрипит… Н-не могу я!.. – тонко взвизгнула, сломилась она.
– Прости, Элечка, больше не буду об этом.
– А я скажу. Я хочу даже… сказать, – Юлины глаза – неимоверной четкости, взлетающие с лица; неумелые злые иглы
Искрошились слабые иголки, засорили синь. Беспомощно задёргались губы, гладкий лоб прочеркнулся больной складкой. Она тоже готова была к рыданьям.
– Хватит, Юля, хватит, забыла! Все всё забыли! Всё уже далеко! И не вернётся. Я обещаю вам! – повысил голос Рамин, напряг взгляд, словно стаскивал взглядом с девочек прозрачную, удушливую плёнку наважденья, – Вы возвращаетесь в себя. В себя. Становитесь прежними. Спокойными. Мы с вами преодолеем. Вот увидите. У нас есть кое-что для этого.
*
На младших курсах мединститута студент Рамин Халметов иногда развлекался с товарищами следующим образом. Весёлая и любознательная компания выгуливала на какую-нибудь окраинную, одноэтажную улочку города, изобилующую дворовыми собаками. Все свидетели эксперимента, кроме Рамина, скидывались по пятёрке – это был призовой фонд.
Вначале запускался «раздражитель»: один из ребят проходил вдоль дворов, мимо заборов, в основном, штакетных, выкрашенных в зелёно-салатный оптимизм; он шел, бодро насвистывая или перекликаясь с приятелями, постукивая палочкой по воротам, дёргая нижние ветки деревьев, словом, производя достаточное, в разумных пределах, количество шума. Дворовые собаки, соответственно с его движеньем, включались в обширный, вдохновенный, разнотональный брёх.
После чего вся компания для чистоты эксперимента группировалась на середине улице, в отдаленьи от псового обзора-обнюха, а вдоль дворов шёл Рамин. Он шагал молча, медленно, но свободно, останавливался, трогал ворота, иногда вставал на деревянные лавки и наклонялся над забором. Обстановки дворов, людей он совершенно не видел; его немигающий взгляд сосредотачивался только на изумлённых собачьих рожах. Племя четвероногих стражей порядка – от мелких, суетливых шавок, до медвежеподобных, неповоротливых чудищ – безмолвствовало. Круглые разнокалиберные глаза пялились на него в благоговейном трансе.
Если бы хоть одна собака перед Рамином загавкала, спор был бы проигран; таково было его собственное условие. Он проиграл всего один раз, когда имел глупость выпить до начала эксперимента бутылку пива.
После завершения эксперимента вся компания направлялась в ближайший пивной бар и честно прогуливала призовой фонд, зачастую одним фондом не ограничившись.
*
Я. Человек. Неслабейший из человеков. Законное на земле существо. Среди других законных существ. И несуществ. Я – то, что думаю про себя. То, что я вижу, слышу, чувствую. Я – в себе. И я – вокруг себя. Я плавно впадаю в мир, а мир плавно впадает в меня. Всё просто. Если согласиться со всем по первому, истинному приятью. Истинное приятье – моё приятье – детство. Детство – для соизмеренья и пониманья. Себя. Остального. Которое не менее важно и не более важно, чем я. Всё на свете можно понять, со всем можно общаться. С живым – напрямую: взглядом и словом. С неживым – через мысль, спокойное мечтательное желанье. Неживое – это тоже живое. Только очень медленное. Очень-очень…
Примерно
Летний день в Средней Азии жарок и долог, у шустрого смоляноглазого мальчишки хватало времени пообщаться со многими и осмыслить многое в своём неколебимо правильном, гармонично полезном мире.
Мальчишка вырастал, и будоражился, раздвигался во все стороны его плавный мир, делался резче и неочевидней; абрисы гармоничности странно путались и рвались; навалы сложностей, парадоксов и недосмыслов способны были ошарашить чувствительную натуру. Не ошарашили. Потому как, при всей своей своевольной огромности, взрослеющий мир Рамина сбалансирован был на заветном стержне – на неукосненьи того, что всё в нём можно понять. Всё доступно проникновенью. Если выстремить и нацелить себя.
Он, как никто, умел концентрировать свою личностную энергетику на проникновенье. Ему удавались маленькие чудеса.
Для него не существовало незнакомых и опасных собак. Злые и добрые, мелкие и огромные, цепные и свободные – все собаки сразу же признавали его над ними странную власть; относились к нему ни панибратски, ни с елейным обожаньем, но настороженно, недоумённо, почтительно. Он не был для них другом, он был повелителем, который может сделать всё, но не сделает этого.
В отрочестве ему не посчастливилось поучаствовать ни в одной полноценной уличной драке, хотя дралась меж собой пацаньва городской окраины регулярно и серьёзно, а Рамин был неробок, компанеен и азартен. Просто любая драка, стоило Рамину в неё ввязаться, начинала как-то потухать, делаться вялой, неинтересной, агрессивность соперников падала до нуля (сам Рамин никогда не был и не умел быть агрессивным, а принимал участие в потасовках исключительно ради поддержки товарищей). В итоге, опять возникали переговоры, нудно выяснялись причины стычки, причины почему-то признавались обеими сторонами «фуфлом на морозе», и соперники расходились с чувством испорченного праздника.
В юности у него было много необязательных приятелей и ни одного постоянного друга. Медленно, нелегко он начинал осознавать, почему. Феномен проникновенья был в нём более бедой, чем благом.
Невидимая, нечувствуемая сила способна была без нужды излучиться из тёмных, тенистых глаз Рамина, раздвинуть психо-запреты, эфемеро-заграды, преодолеть сокровенья чужого «я» и прикоснуться к чужой, охраняемой сути. И человек мог во внезапном порыве рассказать ему то, что ни за что не рассказал бы самым близким людям, мог поделиться мыслями, которых стыдился даже пред собою. Мог. Чтобы потом жестоко пожалеть об этом и избегать в дальнейшем с ним дружеских встреч и общих дел.
Позже, уже на старших курсах медицинского (специализацией, конечно же, была избрана психиатрия), он научился управлять своим хлопотным даром. Никакие апробированные методы, никакой самогипноз, никакая аутогеника здесь не помогали; он сам долгим и слепым наитием выработал приёмы, позволяющие надёжно блокировать в глубине сознанья источник своих странных энергопосылов. Он научился использовать их благоцельно и аккуратно, только тогда, когда требовали обстоятельства. Обстоятельств таких в практической работе психиатра было, хоть отбавляй.