Миф о другой Эвридике
Шрифт:
Из зарослей появился Китин и несколько его солдат. Спокойно кивнул головой. Старлей знает своё дело. А стреляет он едва ли не лучше всех в полку.
Дроздов поднял с камня ключ и проклятый пульт с красной кнопкой, с торчащим шипом антенны. Пальцы его слегка подрагивали. «Неужели, всё? Всё!..»
Быстро направился назад, к сараю. «Предполагал ли Салмах, что их будут ждать в зарослях? Наверное, предполагал. Судя по его последнему взгляду. Надеялся ускользнуть? Мог бы ускользнуть. Мог бы. Но не от Китина. Зачем он смотрел на часы? Что-то расчиты…»
Глухо и тяжко рвануло в сарае: вышиблись чёрно-огненным кулачищем
К дверному проёму подходили люди, и капитан подошёл, и тупо заглянул внутрь, в дымную пелену, в бурые призраки стен, в смрад едкой пыли и горелой кровавой плоти…
– Ублюдок Салмах!.. – скрипнул зубами подошедший Китин, – Устроил спектакль с дистанционкой. А сам – на таймер поставил. Пас-ку-да! Чтоб в аду ему гореть!
Сколько всяко-разных взрывов довелось пережить капитану. Сколько раз подрывал он и подрывался. Война, потому что. Но эта мина…
Плоский, очень медленный, очень невнятный мир обступил Дроздова. Хотя, внешне, со стороны, всё гляделось, вроде, обыкновенно.
Приземлялась сизая тонкохвостая акула – вертолёт. Грузились убитые, забирались внутрь раненые. На носилки, под брезент, укладывали останки тех, кто был в сарае. Капитан хрипло отдавал приказы, разговаривал с вертолётчиками, строил своих людей, готовил роту к возвращению в лагерь.
Но сознанье Дроздова существовало отдельно, в чужом мучительном пространстве. Оно плавилось от чугунных, лютых, невыносимых, падающих из неоткуда слов. «Тебе… это… Не Салмаху, тебе – в аду… Ты взорвал… позволил взорваться. Купился, пошёл, как баран, за Салмахом. Вместо, чтобы скорее – в дверь, к таймеру… Он всё рассчитал. А ты… В аду… На тебе – их жизни. Жизни этих ребят – на тебе! На тебе…»
*
Мерно покачивается в отмытой голубизне майское солнце, синхронно с солнцем подрагивает на бодром ходу стальная БТРовская туша. Дорога – древний асфальт, местами выбитый до гравия. Окрест – жизнерадостные краски холмов предгорья: темнозелень – светлозелень – изумруд – салат – опал; алые брызги тюльпанов, желть одуванчиков, белобурое безродное мелкоцветье. Вдали – туманно-синие, ещё дальше – туманно-белые громады гор.
Все красоты отлично смотрятся с прохладной брони, под обдув свежего терпкого ветерка. Ради прощального лицезрения их Дроздов не полез в кабину БТРа, а остался на жёстком, но привычном металле. Рядом с ним, из солидарности-благодарности, сидят два сержанта его роты, два злостных нарушителя, из-за которых он задержался и добирается теперь до станции не с общей полковой колонной, а сам собою.
Полк на станции грузится в эшелон, чтобы покинуть (будем надеяться, навсегда) эти края. Эту войну. Война закончена. Всё – позади. Столько всякого позади!
Он задержался для того, чтобы вызволить с дивизионной гауптвахты двух своих сержантов-дембелей, пошлейшим образом арестованных ночью дежурным по дивизии возле продовольственных складов. Подпитым дембелям приспичило ещё водки, и они отправились
С трудом убедив начальника гауптвахты, что виновные понесут суровое возмездие на новом месте дислокации, подписав ответственные документы, он забрал гуляк-сержантов, и теперь они сидят рядом, щурясь от весёлого солнца и вкусного ветерка. Насчёт возмездия – это вряд ли; сержантам через неделю домой. Навоевались пацаны. До отвала навоевались. В таких переделках довелось побывать с ними – не приведи Бог. Живы. Это – всё. Теперь – дорога – станция – эшелон… Живы.
Дроздов взглянул на часы. Чересчур они задержались. Там, наверное, погрузка уже вовсю идёт. Какая же погрузка без него…
– Эй! – крикнул он в открытый люк.
БТР затормозил, из люка высунулся водитель – щуплый солдат с внимательными козьими глазами. Первогодок.
– Ну-ка давай, прибавь ходу.
– Дорога узкая, товарищ капитан…
– Ничего. Прибавь ходу. Но смотри за встречными. Не зацепи. На поворотах особенно.
– Тарщкапитан, куда ему, чайнику, – вмешался кряжистый, белобрысый дембель, – Разрешите, я сяду. Прокачу с ветерочком, а?
– Отставить! – рыкнул Дроздов, – Прокатили уже. Спасибо.
Сержант потух, всё внимание сосредоточил на придорожных метёлках-цветочках. Другой сержант – чернявый, с тонкими чертами лица – был благоразумно молчалив и философично задумчив.
БТР продолжал путь уже порезвее. Встречные машины были редки. Издали видя грозное лбище БТРа, они съезжали на обочину, ползли медленно, осторожно или вовсе останавливались.
Дорога извивалась по холмам и мелким ложбинам. До станции оставалось всего километров десять.
Проехав очередную ложбину, БТР набрал приличную скорость и, не снижая её, въезжал на подъём перед поворотом за скальный слоистый вырост.
– Тупорыло ведёт, – тряхнул головой белобрысый сержант, – Слепой поворот на такой скорости… Опыта нет. Мне бы…
– Притормози, – крикнул в люк Дроздов, – Очумел, что ли!
Притормозить и взять вправо БТР не успел. Из-за поворота выскочила встречная серая легковушка. Водитель её, по всему, тоже не отличался мастерством. Увидев посреди дороги внезапное, надвигающееся бронированное чудище, он в растерянности резко вильнул вправо, машина ударилась боком о выступ скалы, отшатнулась влево, проскочила дорогу перед зубчатыми глыбами колес. БТР вскользь зацепил её правым бортом, отбросил за обочину; машина скатилась с невысокой насыпи, дважды перевернулась и замерла на боку.
БТР остановился. Капитан, за ним сержанты, спрыгнули на землю, побежали к бедолажной легковушке. Старенький «форд» лежал безмолвно-покорно. Из разбитого картера вытекало горячее масло. Признаков дыма и огня, к счастью, не было.
Дроздов вместе с сержантами и подбежавшим водителем поставили «форд» на четыре колеса. Помятые дверцы не поддавались. Водитель сбегал к БТРу, принёс монтировку. Усилием рычага левую дверцу наконец удалось открыть. В машине находились двое: мужчина и женщина. Мужчина лежал ногами на переднем сиденье, а грудью навалившись на женщину, прижав её к противоположной дверце. Его первым вытащили, положили на траву. В чёрных густых волосах масляно блестела кровь. Нос был скривлен от удара то ли о панель, то ли о лобовое стекло. Дроздов мельком тронул пульс на шее – живой.