Миг бытия
Шрифт:
Инна Лиснянская: Имя
В наши дни, когда прилагательное девальвировалось прежде и быстрей рубля, я не хочу никакого эпитета рядом с именем: Белла Ахмадулина. Я могу соединить это имя с помощью знака равенства только с одним словом: поэт. Белла Ахмадулина = поэт. На мой слух любой эпитет к этому слову ослабляет его богоданный смысл.
«Звук указующий» — так озаглавила Белла Ахмадулина книгу стихов по одноимённому стихотворению 83-го года и тем самым определила само вещество своей поэзии. Это вещество — музыка. Поэт от поэта в первую очередь отличается музыкой, присущей исключительно ему. И звук указующий подсказал Ахмадулиной всё, — ни на кого не похожий ритм, неожиданную синтаксическую прелесть и многострельчатую, но ненавязчивую мысль.
Волеизъявлению
А зима в её символическом понимании для меня и Липки — на в связи с «МетрОполем» длилась 7 лет. И здесь уместно вернуться к имени: «Белла Ахмадулина». Когда КГБ выжило нас из снимаемой дачи в Переделкине, жившая там же Белла сокрушалась: «Если вы обитаете неподалёку, мне легче держать вас под своим крылом». Я не сразу поняла, что крыло есть её ничем незапятнанное мировое имя. А ведь так оно и было. Именно это имя-крыло уберегло, как я понимаю, от ареста Георгия Владимова, берегло и нас, как умело.
Но зима наша кончилась. И вот в начале лета 88-го мы с Липкиным живём в Малеевке, а в домотворческом номере напротив нашего пишет Белла Ахмадулина стихотворение «Ключ и ларец». Видимо, чистота звука указующего не дозволяет никакой, даже малейшей неопрятности там, где она работает. Иногда Белла приглашает меня на пенье соловья. В номере — праздничная аккуратность и красота: цветы в горшках и канарейка в клетке. Этой канарейке и поёт ежевечерне засидевшийся в женихах соловей. А может быть, он поет поэту Ахмадулиной? Кто его знает. Белла сидит за письменным столом перед окном, глядящим в пышный овраг. На столе писчий лист, сигареты, пепельница — и более ничего.
От стихов Беллы Ахмадулиной создаётся впечатление, что они сами выпархивают из её уст, как только она их приоткрывает. Возможно, иные стихи Ахмадулиной так и спеты. Не знаю. Тайна творчества велика. Но ключ к ларцу таинственного стихотворения, о котором говорю, мне и Эмме Григорьевне Герштейн вручала сама Белла, читая нам порознь черновые варианты. Стихотворение создавалось многотрудно, а результат таков, как будто оно единожды выдохнуто открытым горлом.
Когда читаешь Пушкина, невозможно и подумать, какой кропотливости стоило ему то или иное стихотворение — так вольно и своевольно движется стих. Но нам доступны пушкинские черновики, испещрённые поисками наиточнейшего слова…
Нелёгкое бремя русской изящной словесности лежит на крыле имени — Белла Ахмадулина.
Елена Шварц: «Ларец и ключ»
Само существование такого поэта, как Белла Ахмадулина, пожалуй, заполняет собою пробел, зиявший в истории русской литературы, а именно: это пустующее место Поэтессы конца XVIII — начала XIX века, недостающей звезды Пушкинской плеяды, прекрасной помещицы, наследницы итальянцев, обрусевших на морской службе, и старинного русского рода (из татар). (Говорю «Поэтессы» — ибо именно Поэта-девицы не хватает тем временам) Воспитанная эмигрантом-вольтерьянцем, но научившаяся у него лишь изяществу шутки, наклонная скорей к глубокомыслию Новикова и А. М. Кутузова, любительница Тасса и Стерна, сочиняющая послания в стихах (но не к Булату, а, скажем, к Батюшкову), трогательно добавляя в конце «мой свет». Она любима крестьянами и любит их неюно и слегка насмешливо. Дворня перешёптывается наутро после отъезда гостей: барин кудрявый стишки читал, и наша барыня стишок читала про Паршинский овраг, чувствительно так…
Она пишет ещё баллады и оды, не стесняя себя ничем, не предназначая их для печати, но они, конечно, появляются на страницах «Полярной звезды» или Альманаха, подписанные тремя (или четырьмя) звёздочками.
Как легко представить её себе, гуляющей вдоль сугробов своих аллей, с задумчивым сеттером, бормочущей грустные стихи о безумном друге,
Всё это легко вообразить, и, наверное, благом дм нашей словесности было бы существование у истоков её такой поэтессы, но, слава Богу, девятнадцатый век не явился востребовать свою собственность, и ещё большим благом и чудом стало то, что этот прелестный анахронизм был подарен нам во времена оттепели и, хотя помещён в чуждые себе времена и нравы, чудесно прижился в них, и как бедны были бы эти времена без него!
И Королевна, и Паж, Дитя и Юродивый, Щенок и заходящаяся самозабвенно в пении Птица, Лунатик и вечный Гость в каких-то загадочных и всеми покинутых домах — всё это Белла Ахмадулина, обожаемая и ещё чаще обожающая всё, что попадёт в поле зрения, а особенно — всё страдающее, всё обиженное: вянущие цветы, бродячих собак, младенцев, ещё чужих миру. То надменная по отношению к какой-то «черни», то никнущая в самоуничижении…
При внимательном чтении «Избранного» Б. Ахмадулиной можно заметить, что Поэт, не ведая того (лишь смутно догадываясь), проходит путь Мага. От таинственной инициации («Озноб») — героиню стихотворения неизвестно почему колотит чудовищная дрожь, от которой сотрясается всё вокруг, а исцелившись от неё, человек становится уже другим, пережившим, тайком от рассудка, неведомую, но действительную и глубокую мистерию в самом себе и знающим нечто, чего не знал доселе. И — через пожирание Луны (в стихотворении «Зачем он ходит? Я люблю одна быть у Луны на службе…») — где туманно, но всё равно явственно для посвящённых изображён древний обряд, символизирующий рождение Лилит и обретение ясности сознания:
Я неусыпным выпила зрачком треть совершено полного объёмаи дальше:
одною мной растрачена Луна.До — невещественного сокровища, обретённого и укрытого в Ларце, к которому, собственно, Ключ не нужен — не потому, чтоб он просто открывался, а потому, что кому суждено открыть его, тот откроет своим ключом.
В этом магическом свете (тут уже мы раскрываем «Ларец») противоположности сливаются и «молодой кирпич» больничной стены («Стена») становится стеной средневекового замка, всё юное — древним, и наоборот, и Лев смиренно-горд и возлежит рядом с готовым к жертве Ягнёнком и, таким образом, в этом мире (в этом Ларце) наступает Золотой век.
Книга «Ларец и ключ», изданная «Пушкинским фондом» в 1994 году в Петербурге, в том, что касается её внешнего вида — непритязательна и одета в скромное зеленовато-серое платье, что делает её похожей на тетрадь, каковой эта книга по существу и является — тетрадь среди тетрадей, станция среди станций. Она мала, и при всех её достоинствах — лишь одна из комнат большого и причудливого строения, из окна которой открывается вид на бедную финскую или русскую провинциальную местность, на сирый вокзальчик, на потрёпанный автобус. В стихотворении «Вокзальчик», как в некоем крохотном макете страны, люди пьют из цистерны бормотуху на грязном полустанке, а Юродивый вяжет огромный чулок для озябшей отчизны, единственный, кому до неё есть дело. И только дождь помогает ему в этом:
Дождь с туч свисал, как вещее вязанье…Венеция встаёт на сточных канавах («Венеция моя»), и пусть гондольером там будет жук, правящий золотым листом, непоправимо сползающим в бездну Залива — это неважно. Неважно, видела ли Белла на самом деле Венецию, вернее, важно, что видела, но предпочла ей эту — убогую.
Вот так я коротаю дни В Куоккале моей, с Венецией моею.Самодостаточность этой воображаемой Венеции, вообще этого шкатулочного мира, очевидны, и Поэту всё равно что петь — Канаву или Канал — и что преображать во что.