Михаил Кузмин
Шрифт:
Не будем утверждать, что все содержание этих записей непосредственно отразилось в стихотворении, однако настроение поэта в дни, предшествовавшие его созданию, они рисуют достаточно ясно. Становление новых форм жизни вызывает у него глубокую тревогу, тем более своим зачастую противоестественным слиянием с формами прежними (запись о Бриках). Поэтому и жизнь «кабинета» в стихотворении, несмотря на внешнюю устойчивость, в любой момент может подвергнуться самым неожиданным и ужасным испытаниям, которые должны закончиться тем же, что и история гомункулических Адама и Евы: «Все — небо, эмбрионы Канавкой утекло».
Но, однако, за всем этим может быть провидима и некая духовная опора, о которой менее чем через год скажет «Искусство». Вопросы одного стихотворения находят ответы в другом, а оно, в свою очередь, разрешается ассоциациями с первым. Таким образом, они образуют своеобразную «двойчатку», замкнутую в себе и обладающую единой семантической системой, связанной с общим источником. Дополнительным соображением на этот счет может служить следующее: не лишено вероятия, что Кузмин узнал о важном для нас тексте не непосредственно из книги (или первой публикации статьи) Пыпина, а из гораздо более популярного источника. А. В. Семека в статье «Русское масонство XVIII века» пересказал, достаточно близко к тексту, если не ту же, то аналогичную рукопись (не ссылаясь на Пыпина) [553] . Если справедливо предположение, что Кузмин читал статью Семеки, то вряд ли он мог пропустить еще одно соображение, находящееся
553
Масонство в его прошлом и настоящем / Под ред. С. П. Мельгунова, Н. П. Сидорова. М., 1914. Т. 1. С. 167, 168.
554
Тукалевский Вл.Новиков и Шварц // Там же. С. 213.
Но, как мы уже сказали, не только такие стихи Кузмин продолжал писать, но и стихи, напоминающие его прежнюю поэзию с духом «прекрасной ясности». Одно из подобных стихотворений было им написано специально к пушкинскому вечеру, ставшему событием в петроградской литературной жизни. В связи с восемьдесят четвертой годовщиной со дня смерти Пушкина в Доме литераторов 11 февраля 1921 года состоялось торжественное собрание (повторенное 13, 14 и 26 февраля), запечатленное во многих мемуарах, наиболее, как представляется, верно и точно — в воспоминаниях В. Ф. Ходасевича «Гумилев и Блок». На нем прозвучали знаменитая речь Блока «О назначении поэта» (а на последующих повторениях — вторящий ей «Колеблемый треножник» Ходасевича) и стихотворение Кузмина «Пушкин». Сам он записал в дневнике: «Я очень волновался относит<ельно> Пушкинского вечера. Все было торжественно и тепло. Масса знакомых. Очень было приятно. Кажется, стихи понравились». Конечно, речь Блока была событием гораздо более ярким, но и стихотворение, неоднократно потом напечатанное, производило впечатление на многих, в том числе и на М. Цветаеву: «Пушкин — мойПушкин, то что всегда говорю о нем — я <…> Раз есть еще такие стихи…» [555]
555
Цветаева М.Собрание сочинений: В 7 т. М., 1994. Т. 4. С. 291.
Блок и Кузмин встретились и еще один раз, что зафиксировано в воспоминаниях В. А. Милашевского, относящихся к маю 1921 года [556] . И хотя подробностей о их разговоре Милашевский не приводит, само это отсутствие объяснено им очень выразительно: «…Кузмин устроил небольшой ужин в ознаменование какой-то своей биографической или творческой даты. Дом искусств пошел ему навстречу в смысле „яств“, что-то выкроил из своих ресурсов.
Было человек десять, может быть, двенадцать, не больше. И среди них — Александр Блок.
556
Возможно, имеется в виду какой-либо из вечеров, на которых Кузмин читал свои стихи. Объявления ЖИ говорят, что такое чтение было 21 мая.
Кузмин как-то даже юлил, сладко щурился, улыбался и даже семенил перед этой стойкой, спокойной глыбой духовного „самоутверждения“.
Сервировка была „елисеевская“. Подавал бывший лакей короля гастрономии [557] Ефим Иванович, в своей серой куртке с золотыми пуговицами. Со своей рыжеватой бородкой он очень походил на Николая Второго и этим сходством даже гордился. <…>
Помню все <…> а о чем говорили, хоть убей, — не помню!..
557
Ошибка автора воспоминаний. Дом искусств располагался в особняке, ранее принадлежавшем не «королю гастрономии» Г. Г. Елисееву, а его родственнику С. П. Елисееву, не имевшему отношения к торговому товариществу. См. комментарии М. В. Безродного к републикации очерка Вл. Ходасевича «Поездка в Порхов» (Литературное обозрение. 1989. № 11. С. 105).
Может быть, мое легкомыслие… Возможно, мне казалось, что всегда будут тихо беседовать Блок и Кузмин… Пушкин и Жуковский… Но я не запомнил ни одного слова…» [558]
Это свидание было примечательно еще и тем, что дни, предшествовавшие блоковской трагедии, для Кузмина были временем очень активного творчества. В списке произведений под 1921 годом значится просто: «Стихов много». И литературная жизнь была для него по-прежнему желанной. В мае он посещает собрания Вольного Содружества поэтов (небольшой организации, о которой практически ничего не известно. Среди ее членов Кузмин называет А. Д. Радлову, К. А. Сюннерберга, Ф. Сологуба), в июне вступает в столь же эфемерное «Кольцо поэтов имени К. М. Фофанова», стремившееся привлечь в свои ряды авторитетных писателей [559] . Не вполне, правда, понятно, что заставило Кузмина изменить своему отрицательному отношению к разного рода литературным объединениям (возможно, это было связано с общим характером обеих этих групп, не претендовавших на сколько-нибудь строгую дисциплину), но факт остается фактом [560] .
558
Милашевский В. А.В доме на Мойке // Звезда. 1970. № 12. С. 201.
559
Вряд ли, однако, это членство пошло далее, чем краткое письмо: «С благодарностью принимаю предложение вступить в Кольцо Поэтов Имени К. М. Фофанова. М. Кузмин. 1921. 14 июня» (ЕРОПД на 1991. С. 53; там же — другие материалы, связанные с приглашением Кузмина в группу). О «Кольце поэтов» см.: Anemone A., Martynov I.Towards the History of the Leningrad Avant-Garde: The «Ring of Poets»// Wiener slawistischer Almanach. Wien, 1986. Bd. 17. S. 131–148.
560
В связи с этим скажем, что в 1917 году Кузмин посещал собрания еще одного мимолетного кружка — «Марсельские матросы» и даже сочинил его «гимн» (Кузмин-2006. С. 74).
Благоприятное впечатление на него должно было произвести и изменение атмосферы с началом нэпа, особенно оживление издательской деятельности. Возникали не только новые издательства, но и прежние получали гораздо больше возможностей для выпуска книг. В результате в июне 1921 года Кузмин увидел две свои книги в «Петрополисе», в середине сентября — в издательстве «Картонный домик», владельцем которого был совсем молодой почитатель поэзии И. И. Бернштейн (впоследствии ставший известным
561
См.: Богатырева С.Памяти «Картонного домика» // A Century’s Perspective: Essays on Russian Literature in Honor of Olga Raevsky Hughes and Robert Hughes. Stanford, 2006. P. 81–122 (другой вариант: Континент. 2009. № 142). Обратим внимание на то, что название издательства было самым непосредственным образом связано с творчеством Кузмина — повестью и стихотворением из цикла «Неоконченная повесть».
О некотором оживлении свидетельствуют также регулярные встречи Кузмина с совсем молодыми поэтами. Если общество юношей всегда привлекало его, то сейчас он постоянно оказывается в кругу поэтов вообще, вне зависимости от их пола, окруженный вниманием и почтением. Интересно, что он стал завсегдатаем сборищ у сестер Наппельбаум, дочерей известного фотографа, писавших стихи. Эти собрания были продолжением гумилевской студии «Звучащая раковина», и их участники, выпустив альманах, посвятили его памяти Гумилева. При скептическом отношении Кузмина к поэзии и личности Гумилева и резко отрицательном — к его попыткам учить молодых поэтов писать стихи, такие посещения также должны были казаться довольно странными. Единственная причина, которая может служить объяснением (помимо чисто житейских обстоятельств), — стремление молодежи после смерти Блока и расстрела Гумилева увидеть именно в Кузмине нового учителя, приходящего на смену прежним. Но Кузмин для такой роли явно не годился, так как предпочитал воспитывать поэтов не военной дисциплиной, как Гумилев, и не «линейкой», как Брюсов (вспомним стих Б. Пастернака, обращенный к нему: «Линейкой нас не умирать учили»), а мирными домашними беседами. И потому далеко не все молодые поэты привлекали его внимание, а в первую очередь те, кто выделялся своей неординарностью, даже если она не была особенно «высокой». Недаром среди тех, кто регулярно посещал вечера у Кузмина, были К. Вагинов, А. Введенский и Д. Хармс — едва ли не самые «левые» и неожиданные поэты на фоне традиционной «петербургской поэтики».
Думается, это же может быть сказано и о его отношениях с поэтессой Анной Радловой. В одной из автобиографий Кузмин назвал среди тех современных писателей, которых он высоко ценит, очень немногих: Хлебникова, Анну Радлову, Ваганова, Ремизова, Юркуна и Пастернака. Причины, заставившие его назвать в этом ряду Юркуна, конечно, очевидны. Однако появление имени А. Д. Радловой нуждается в объяснении [562] .
Ее звезда в поэзии внезапно загорелась и так же мгновенно погасла. Три сборника стихов, вышедшие в 1918–1922 годах, сопровождались бурными восторгами некоторых критиков, которых с легкостью упрекали в том, что их восхищение было вызвано причинами внелитературными [563] . Чрезвычайно недружелюбно по отношению к Радловой и всей обстановке вокруг нее была настроена Ахматова, считавшая даже, что литературные успехи Радловой в 1930-е годы были обеспечены поддержкой тайной полиции [564] . Вряд ли возможно сейчас безоговорочно утверждать, талантливы были ее стихи или нет, но то, что они выделялись на фоне тогдашней петроградской поэзии — несомненно. Но когда несомненность эта стала определяться через помещение ее в один ряд с Ахматовой, Блоком, В. Ивановым, Мандельштамом и Сологубом [565] , реакция должна была последовать и последовала незамедлительно. В разговоре с одним из авторов данной книги в 1970 году Г. В. Адамович вспоминает, что и сам он, и Ахматова, и многие другие считали Радлову просто бездарной.
562
Итоговая запись Кузмина о Радловой завершается словами: «Потому она — benedetta <Благословенная — ит.>,потому она — благодать, потому я ее люблю, несмотря на все мои недостатки и ее тоже. Мало кто согласится со мной» (Дн-34. С. 45).
563
См., например: Чудовский В.По поводу одного сборника стихов: «Корабли» Анны Радловой // Начало. 1921. № 1. С. 209, 210. Чудовский — и это знали, кажется, в Петрограде все — был долгое время влюблен в Радлову.
564
См.: Чуковская Л.Цит. соч. Т. 1. С. 59. О. Н. Арбенина с гневом это отрицала (Дн-34. С. 152).
565
См. рецензию Кузмина на книгу Радловой «Корабли» (ЖИ. 1921. 26–29 марта. № 702–705; перепечатано: Условности. С. 169–172).
Возможно, все это осталось бы лишь в памяти друзей, если бы не инцидент по поводу следующей книги стихов Радловой. Не успела эта книга выйти в свет, как в «Петроградской правде» появилась рецензия М. Шагинян, оценившей сборник весьма отрицательно [566] . Поэтому рецензия Кузмина «Крылатый гость, гербарий и экзамены» была воспринята не только как оценка книги Радловой, но и как решительный ответ Шагинян, а заодно и нападение на формалистический подход к стихам и утверждение поэзии как поэзии [567] . Через две недели появился, как и следовало ожидать, ответ Шагинян, на этот раз в «Жизни искусства», но в том же номере Кузмину отвечал и Г. Адамович, обиженный его замечаниями о «кадрилях и польках гумилевской школы» и атакой на Гумилева как на «антимузыкальнейшего принципиально поэта» [568] . Печатная полемика на этом окончилась, но сам спор не забылся и был продолжен перед отъездом Адамовича за границу. На вечере, устроенном по этому поводу, Адамович снова начал критиковать поэзию Радловой, на что Кузмин отвечал ему, по воспоминаниям самого Адамовича, коротко: «Ты, Жоржик, дурак». После этого два поэта расстались, чтобы никогда больше не встретиться [569] .
566
Петроградская правда. Лит. приложение к № 151 от 29 июля 1922 года.
567
ЖИ. 1922. 18 июля, № 28 (851); перепечатано: Условности. С. 172–176.
568
См.: Шагинян М.«В мягком мешке шило»; Адамович Г.Недоумения М. Кузмина //ЖИ. 1922. 1–7 августа. № 30 (853).
569
Этот инцидент объясняет холодное отношение Адамовича к поздним стихам Кузмина в эмигрантские годы (помимо указанных ниже откликов на «Форель разбивает лед», см. также: О поэзии М. Кузмина // Звено. 1924. 13 октября. № 89; перепечатано: Адамович Г.Собрание сочинений. СПб., 1998. Литературные беседы. Книга 1. «Звено» 1923–1926. С. 96–101) и, видимо, отчасти — довольно скептические и полные передержек мемуары Г. Иванова о Кузмине. В статье «Цветник» (Благонамеренный. 1926. № 2) Цветаева сочла необходимым взять под защиту Кузмина от нападок Адамовича.