Михаил Кузмин
Шрифт:
Через три с половиной года она уже сама получала от Гумилева подобные письма:
«Олечка моя, как досадно вышло с субботой! А я и в воскресенье в час ждал Вас, а вечером пошел на Тантриса, но Вас не было. Буду ждать Вас в среду и в четверг в час дня перед Вашим домом. Я выучил наизусть все афиши по соседству. Стихи из Бежецка я послал, но знаю по личному опыту, что письма оттуда редко доходят, и потому не удивляюсь, что они пропали. Посылаю Вам их опять. Ужасно хочется Вас увидеть, все время только об этом и думаю. Приходите же в среду. Целую Ваши милые ручки. Ваш Н. Гумилев» [542] .
542
Там же. Ед. хр. 36. Письмо от 15 марта 1920 года.
Известно, что стихи, обращенные к женщинам, Гумилев имел обыкновение перепосвящать, поэтому трудно убежденно сказать, какие из его поздних стихов обращены к Арбениной, это может быть и хранящееся вместе с этим
Осенью 1920 года в Петербург приехал Мандельштам и тоже не устоял — влюбился в Арбенину. К ней обращено его стихотворение «За то, что я руки твои не сумел удержать…» [543] . Но исход соперничества двух поэтов, шутливо преувеличивавшегося друзьями (Г. Иванов написал даже специальное стихотворение о битве «героя Гумилева» и «юного грузина» Мандельштама), нашел совершенно неожиданное разрешение. Об этом повествуют стихи того же самого Георгия Иванова:
543
См.: Ахматова А.Сочинения: В 3 т. Нью-Йорк, 1968. T. II. С. 170. И. Одоевцева считает, что к ней же относятся «Мне жалко, что теперь зима…» и «Я наравне с другими…».
544
Цит. по письму Г. Иванова В. Маркову: Ivanov G., Odojevtseva I.Briefe an Vladimir Markov. K"oln; Weimar; Wien, 1994. S. 40. Некорректное ударение в слове «перипетий» в том же письме объяснено произношением известного музыковеда Евг. Браудо. Несколько отличающаяся версия, записанная по памяти И. Одоевцевой, опубликована: Иванов Г.Собрание стихотворений. W"urzburg, 1975. С. 430.
Пока Гумилев и Мандельштам выясняли отношения (впрочем, возможно, что на самом деле никакого серьезного выяснения и не было), на сцене появился Юркун — и с тех пор Арбенина стала верной спутницей его и Кузмина на много лет, до смерти Кузмина и ареста Юркуна.
Первая запись о том, что Юркун встречается с Арбениной, появилась в дневнике Кузмина 27 декабря 1920 года, а решительно все он понял после новогоднего вечера в Доме литераторов: «…посидев дома, отправились в Дом. Посадили нас к филологам. Аккопорировала меня Ливеровская. Юр. все бегал за Арбениной, вышла там какая-то история с Гумилевым. Я сидел все с Ремизовыми. Потом <?> явился совершенно пьяный и потащил нас к Анненкову. Юр. повлек туда и Арбенину. Я еще выпил, а им ничего не досталось. Все там пьяны, пищу всю съели. <…> Юр. все сидел и Бог знает что проделывал с Арбениной. Я стоял у печки. Потом настал мрак. <…> Ревную ли я? м<ожет> б<ыть>, и нет, но во всяком случае видеть это мне не особенно приятно» (31 декабря 1920 года). И через несколько дней: «Сегодня, по-прежнему, был бы для меня ужасный день. У Юр., как я и думал, роман с Арб<ениной> и, кажется, серьезный. Во всяком случае, с треском. Ее неминуемая ссора с Гумом и Манделем наложит на Юр. известные обязательства. И потом сплетни, огласка, сожален<ие> обо мне. Это, конечно, пустяки. Только бы душевно и духовно он не отошел, и потом я все еще не могу преодолеть маленькой физической брезгливости. Но это теперь не так важно» (4 января 1921 года) [545] .
545
Воспоминания самой Арбениной об этих днях см.: Гильдебрандт-Арбенина О. Н.Гумилев / Публ. М. В. Толмачева, примеч. Т. Л. Никольской // Николай Гумилев: Исследования и материалы. Библиография. СПб., 1994. С. 460.
11 января об этом романе было заявлено, можно сказать, официально: на костюмированном балу в школе ритма Ауэр, где присутствовал весь артистический Петербург, в том числе и казавшийся непроницаемо мрачным Блок, Юркун и Арбенина появились наряженные пастушком и пастушкой, добыв костюмы из костюмерной Мариинского театра. С тех пор начался едва ли не самый странный «брак втроем» в истории русской литературы.
Арбенина и Юркун свой брак никогда не регистрировали, и Арбенина не жила вместе с Кузминым и Юркуном, но очень часто приходила к ним, а на самых разных спектаклях, концертах, вечерах, в кинематографе они чаще всего появлялись втроем или в сопровождении какого-нибудь спутника. Эта ситуация производила на друзей поэта самое различное впечатление. Один из них рассказывал, что он и
Свидетельства дневника в этом отношении противоречивы. На первых порах ситуация очевидно занимала Кузмина и он пытался определить свою позицию, которая, видимо, точнее всего выразилась в записи от 16 мая 1921 года: «Печальный день сегодня. Юр. я совсем не видаю, и у него все больше выступает нравств<енная> распущенность, неделикатность, болтанье и какое-то хамство от влияния О. Н. Она милый человек, но гимназистка и баба в конце концов. „И лучшая из змей есть все-таки змея“. Тот же мелкий и поганенький демонизм, что побуждал Оленьку <Глебову-Судейкину> отдаваться Князеву на моих же диванах, руководит и этой другой Ольгой». Но впоследствии то ли привычка, то ли действительно боязнь потерять спутника жизни примирила Кузмина с Арбениной, и в дальнейшем в дневнике нет ни следа враждебности к ней.
Может быть, точнее всего рассказывает обо всем стихотворение, написанное Кузминым 5 января 1921 года, в самом начале романа:
Любовь чужая зацвела Под новогоднею звездою, — И все ж она почти мила, Так тесно жизнь ее сплела С моей чудесною судьбою. Достатка нет — и ты скупец, Избыток — щедр и простодушен. С юницей любится юнец, Но невещественный дворец Любовью этой не разрушен. Пришелица, войди в наш дом! Не бойся, снежная Психея! Обитель и тебе найдем, И станет полный водоем Еще полней, еще нежнее.Как бы то ни было, жизнь надолго связала этих людей, причем Арбенина продемонстрировала свою преданность Юркуну поразительным образом: в ее бумагах сохранилось письмо, которое она написала ему в 1946 году, когда его уже восемь лет не было в живых, и документ этот невозможно читать без волнения: «Юрочка мой, пишу Вам, потому что думаю, что долго не проживу. Я люблю Вас, верила в Вас и ждала Вас — много лет. Теперь силы мои иссякли. Я больше не жду нашей встречи. Больше всего хочу я узнать, что Вы живы — и умереть. Будьте счастливы. Постарайтесь добиться славы. Вспоминайте меня. Не браните. Я сделала все, что могла…» [546] На много лет пережив и Кузмина, и Юркуна, она до смерти хранила воспоминания о них и служила для исследователей и почитателей таланта Кузмина одной из тех нитей, что тянулись из загадочного Петрограда в опустошенный Ленинград [547] .
546
Дн-34. С. 168.
547
Некоторые дополнительные данные об Арбениной можно найти в кн.: Художники группы «Тринадцать». М., 1986. То, что она успела записать о Кузмине и Юркуне, перепечатано: Дн-34. С. 148–167.
Начавшись такими большими переменами в личной жизни, 1921 год и кончался на печальной ноте, которая, однако, не заставила Кузмина хоть сколько-нибудь заметно изменить настроение — может быть, потому, что оно основывалось на уже достаточно определенном отношении к окружавшей его действительности. 26 сентября он записывает в дневнике: «Вести все грустные. Вейнера разбил паралич. А Настя Сологуб в припадке исступления бросилась с Тучкова моста. Бедный старик! Как он будет жить? И все равнодушны. Я представил ветер, солнце, исступленную Неву, теперь советскую, но прежн<юю> Неву и маленькую Настю, ведьму, несносную даму, эротоманку, в восторге, исступлении. Это ужасно, но миг был до блаженства отчаянный. До дна. Темный кролик, тупой Гумми, поэт Блок, несносная Настя — упокойтесь, упокойтесь. Успокоится ли и мое сердце, мои усталые кости? Поспею ли показать волшебство, что еще копится во мне? И нужно ли это в конце концов?» Кажется, последний вопрос был для Кузмина чисто риторическим. 1921 год был для него временем очень интенсивной работы, причем работы на каких-то совершенно новых принципах, постепенно формировавшихся, но только к этому времени сложившихся в сложную и стройную систему.
Новая поэзия Кузмина, которая к началу 1920-х годов стала решительно преобладать в его творчестве (что вовсе не значит, что он время от времени не мог возвратиться к прежней «простоте»), основывалась на глубинных ассоциативных связях между прихотливо чередующимися вереницами образов, причем выявление этих связей чрезвычайно затруднено из-за их чисто личностной природы. Если ранее Кузмин во многих своих стихотворениях как бы обнажал свою личную жизнь, делал читателя свидетелем своих интимных переживаний, то теперь он в гораздо большей степени интригует читателя, загадывает ему загадки, которые не так-то просто разгадать.