Михаил Лермонтов. Один меж небом и землей

Михайлов Валерий Федорович

Теперь, как мрачный этот Гений, Я близ тебя опять воскрес Для непорочных наслаждений И для надежд, и для небес.

«…«Демон» десять лет рос, как из зерна, из первой идеи сюжета, — пишет в Лермонтовской энциклопедии И. Б. Роднянская. — Заставив небесного, но падшего духа полюбить смертную (да еще монахиню, деву, чья чистота священна), Лермонтов в простой и самоочевидной фабуле переплел, «перепутал» между собой две антитезы, философски значимые в романтической картине мира: полярность неба и земли — и

контраст мрачной искушенности и гармонической невинности. Причем надзвездное и бесплотное начало оказалось бурным и соблазняющим, а земное — непорочным и таящим надежду на спасение… Отсюда возникает пучок сложных, мерцающих, трудно согласующихся смыслов, которых не могло быть в сюжетах общего с «Демоном» литературного ряда — о «влюбленном бесе» (Ж. Казот), о запредельной любви ангелов к земным девам (Байрон и Т. Мур), о взаимоотношениях добрых и злых, но равно бестелесных существ — «Элоа» А. де Виньи, «Див и Пери» А. И. Подолинского».

До Лермонтова целое поколение устами своих поэтов пыталось выразить в этом образе философское сомнение и общественную неприкаянность, так или иначе «пело» энтузиазм зла, замечает И. Б. Роднянская. «Однако сюжетное открытие Лермонтова — Демон, попытавшийся изменить свою участь и за этим обратившийся к земле — наделило откристаллизованный лирический образ новыми символическими и психологическими возможностями».

Все это, разумеется, верно, — только вот решал ли Лермонтов в «Демоне» только художественные задачи?

Образ тоскующего Демона настолько тесно и таинственно связан с самим Лермонтовым, что великосветская шутка поэта о том, что Демона он писал с себя, выглядит как признание. У тончайшего знатока творчества Лермонтова Сергея Дурылина, который к тому же был священником, образ лермонтовского Демона, по свидетельству друзей, был любимым поэтическим образом. Это кажется удивительным для православного батюшки, который вроде бы должен напрочь отрицать любого демона, однако тут отнюдь не читательская или человеческая прихоть. Дурылину принадлежит рассказ «Жалостник» — о мальчике, который молился за «черненького», чертягу — и это, как писал С. Фудель, «вольная интерпретация слов св. Исаака Сирина о молитве за демонов». Если около Пушкина, по Сергею Дурылину, стоял ангел Радости, то около Лермонтова — ангел Печали. Вот еще одна его мысль:

«В лице Лермонтова написано: в глазах — «какая грусть!», в усмешке «какая скука».

Так и в поэзии: в глазах — одно, в усмешке — другое. А вместе… что ж вместе?

Вместе — самая глубокая, самая прекрасная тайна, какой отаинствована свыше русская поэзия».

Слово найдено — отаинствована… И, без сомнения, лермонтовский Демон — средоточие этой самой глубокой и самой прекрасной тайны.

Дурылин вновь и вновь возвращается к этой мысли:

«Лермонтов — загадка: никому не дается. Зорька вечерняя, которую ничем не удержишь: просияла и погасла».

А в письме к Максимилиану Волошину (1929) пишет:

«На твой вопрос об Аримане и Люцифере, кажется, нужно ответить, что Люцифера (в Байроно-Штейнеровском смысле) православие не знает, как и католичество. Когда я писал «Жалостника», я рылся в Отцах, и в богослужебных книгах, и в прологах, и искал устные предания, и встретил всего 2–3 указания на то, что в Дьяволе может быть проблеск того, что Лермонтов, идя по Байронову пути, отмечает в своем «Демоне»:

Я царь познанья и свободы, Я враг небес, я зло природы… —

но в то же время:

Хочу я с небом примириться, Хочу любить, хочу молиться, Хочу я веровать добру.

Это — в житии Антония Великого (помнится), в молитве Исаака Сирина, за тварь всю, в том числе и за «демонов» и, наконец, в том афонском изустном предании, которым я пользовался для своей повести. Но во всех случаях (как и в «Жалостнике») утверждается, что это примирение с Богом невозможно, ибо в Дьяволе нет вовсе света и добра. Лермонтовское определение Люцифера:

Он был похож на вечер ясный: Ни день, ни ночь, ни тьма, ни свет… —

(стало быть, и свет, и день в какой-то доле) — совершенно не приемлется, сколько я знаю, ни догмой, ни преданием, ни прологами, ни даже народными сказаниями: Дьявол — зло сплошное, — но разнствующее по густоте: от злого губительства до мелкого пакостничества, но по существу — одно и то же: только тех же дьявольских щей да пожиже влей…»

Словом, лермонтовский Демон отнюдь не дьявольского происхождения: у него иная природа.

3

Ранние редакции «Демона» заметно связаны с юношескими стихами Лермонтова, особенно теми, что посвящены Варваре Лопухиной и где сам поэт, или его лирическое «я», выступает в образе влюбленного демона. Он ищет в небе свое отражение и находит его в Демоне. Этот фантастический герой нужен Лермонтову затем, чтобы выразить безмерность того, что он сам ощущал в жизни: тоску, неприкаянность, бесприютность, одиночество и отчужденность от общества, доводящую его до непримиримого ожесточения. Как юноша Михаил искал спасения в чистой и доброй девушке Вареньке, так и его Демон ищет спасения в непорочной монахине.

Любовь Демона поначалу отнюдь не испепеляющая, не губительная. Злой дух вовсе не зол: хоть он и оставил «блистающий Сион… с гордым сатаною» (третья редакция, 1831) и «связан клятвой роковою» никого не любить, Демон «окован сладостной игрою» и ведет себя, как робкий влюбленный:

Он искушать хотел — не мог, Не находил в себе искусства; Забыть? — забвенья не дал Бог; Любить? — недоставало чувства! …………… Так, Демон, слыша эти звуки, Чудесно изменился ты. Ты плакал горькими слезами, Глядя на милый свой предмет…

И это — дух зла?!

Пораженный любовью,

Печальный Демон удалился От силы адской с этих пор…

Чем же он занимается, переселившись «на хребет далеких гор» в ледяной грот? — Любуется огнями хрусталей под снегами и —

Составя светлые шары, Он их по ветру посылает… —

дабы помочь путнику, блуждающему в опасной «тьме болот»; он «охраняет прошлеца» в ревущей метели; — одним словом, творит добро.