Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 1. 1905–1941 гг.
Шрифт:
Пыльная дорога извилисто добежала к самому кургану и поползла, огибая.
Тогда вдруг расширились крылья, – ахнул я… расширились громадные крылья. Орелик мягко отделился и, едва шевеля, поплыл над степью».
Вспомнил я синеюще-далекое, когда прочитал «Тихий Дон» Михаила Шолохова. Молодой орелик, желтоклювый, а крылья размахнул. И всего-то ему без году неделя. Всего два-три года чернел он чуть приметной точечкой на литературном просторе. Самый прозорливый не угадал бы, как уверенно вдруг развернется он.
Неправда, люди у него не нарисованные, не выписанные, – это не на бумаге. А вывалились живой сверкающей толпой, и у каждого – свой нос, свои морщины, свои глаза с лучиками в углах, свой говор. Каждый по-своему ходит, поворачивает голову. У каждого свой смех; каждый по-своему ненавидит, и любовь сверкает, искрится и несчастна у каждого по-своему.
Вот эта способность наделить каждого собственными чертами, создать неповторимое лицо, неповторимый внутренний человеческий строй, – эта огромная способность сразу взмыла Шолохова, и его увидали…»
В 1931 году Серафимович навестил Шолохова в Вешенской. За лето собирался не раз, но надо было сперва выполнить задание «Правды»: с «бригадой» – сыном Игорем Александровичем и женой сына – ездили по колхозам и МТС Усть-Медведицкого района. Смотрели, беседовали… Результатом был очерк «По донским степям», напечатанный в двух номерах «Правды».
Короткие, но яркие зарисовки, схваченные глазом художника. Тут и эпически-торжественный приход первой партии тракторов в Фомихинскую МТС. И теплый юмористический набросок «профессора с собачьими ногами» – огромного деда-птичника («Ежели сложить меня и мою бригаду, так только полдеда выйдет»). И лаконичные, но меткие характеристики: безусого и безбородого тракториста Данилушки, круглощекой девахи с сердито вздернутым носиком, молодого казака, поющего перед операцией (ему оторвало молотилкой руку), далеко слышные за больницей степные песни.
Лето шло к концу. Скоро нужно было ехать в Москву. Серафимович скомандовал «бригаде»: в Вешенскую!
На моторной лодке от Усть-Медведицкой пошли вверх по Дону. Останавливались там, где настигала темнота. Разводили костер, готовили ужин, потом тут же на берегу укладывались спать. Ночи стояли холодные, от реки тянуло сыростью. По утрам молодые спутники Серафимовича, поеживаясь от холода, тревожно поглядывали на старого писателя: не захворал ли. Но Серафимович решительно сбрасывал с себя одеяло и с разбегу бултыхался в Дон. После купания – гимнастика, завтрак и веселая команда:
– А ну, други, по коням! Хватит чаи распивать. Когда подходили к Вешенской, забеспокоился:
– Не помешаем мы? Слышал – роман новый пишет, заканчивает. Ну ничего, денек можно. Переночуем, а утром двинем назад, до своего куреня.
Но «двинуть до своего куреня» не пришлось ни завтра, ни послезавтра. Шолохов решительно заявил, что так быстро гостей не отпустит. Первый день прошел в беседе «по душам» обо всем том, что волновало обоих. «Это была значительная встреча двух больших писателей, – вспоминает сын Серафимовича И. Попов, – хорошо понимавших друг друга и глубоко, каждый по-своему, сумевших в произведениях раскрыть социальную сущность процессов, происходивших в казачестве».
Шолохов прочитал Серафимовичу главы первой части «Поднятой целины», над завершением которой он в это время работал.
На другой день Шолохов пригласил гостей на Кукуй (от Вешенской верст десять вверх по Дону) ловить стерлядь. Дон здесь сдавлен берегами, вода бешено рвется. Руководил ловлей белоусый казачок: «Заводи, братцы, заводи… Эх!..» В азарте он покрикивал на обоих классиков советской литературы. Потом на костре варили уху. На следующее утро Шолохов усадил «бригаду» в предоставленный райисполкомом старый «фордик» и повез по району. Посетили ряд колхозов, совхозов. Шолохова всюду хорошо знали, иные любовно и запросто называли Михаилом, Мишей.
Незаметно прошел и второй день. Ночь застала в степи. И, как на грех, кончилось горючее. Пришлось заночевать в скирде, забившись от холода поглубже. Наутро у всех в волосах торчала солома. А он, с удовольствием поглаживая ладонью голую макушку, подсмеивался:
– Я, братцы, вас всех перехитрил.
В ближайшей МТС достали горючее и повернули на Вешенскую. По дороге с машины Шолохов подстрелил стрепета. Это был отличный выстрел. Шолохов выскочил на ходу из «фордика» и через минуту вернулся с возбужденным, счастливым лицом, прижимая к груди трофей.
Шолохов никак не отпускал Серафимовича из Вешенской. Хотел еще обязательно «угостить» его настоящими казачьими песнями. Но Серафимович собрался домой:
– Пора и честь знать. Мы бродяги, нам что, а вам, Михаил Александрович, работать надо.
Через несколько месяцев Шолохов с сожалением писал Серафимовичу в Москву: «Недавно узнал, что тот самый белоусый казачок с х. Ольшанского, который в Кукуе ловил с нами стерлядь, изумительный песенник. Я слышал его «дишкант», это непревзойденно! Очень жалею, что поздно узнал о его таланте, надо бы Вам тогда послушать!»
На обратном пути в Усть-Медведицкую Серафимович разговаривал мало. Он весь был под впечатлением встречи с Шолоховым.
Лодка вниз по течению шла быстро. Уже вблизи Усть-Медведицкой Серафимович задумчиво сказал:
– Огромный писатель. Черт знает как талантлив! Но не только талантлив… Помните, как его колхозники Мишей звали? Чужого так не назовут… Мелочь, кажется, а чужого так не назовут, – повторил Серафимович.
И Шолохову крепко запомнилась эта и все предыдущие встречи со «старшим».
«Мне вспоминается приезд Серафимовича в станицу Вешенскую, – писал позднее Шолохов. – В течение нескольких дней гостил он у меня. Какой бы ни была холодной вода в Дону, он никогда не отменял своего купания. Всегда тщательно выбритый, искупавшийся, свежий, он поражал меня своей неутомимой, неиссякаемой бодростью. Больно он молод душой».
И еще:
«Лично я по-настоящему обязан Серафимовичу, ибо он первый поддержал меня в самом начале писательской деятельности. Он первый сказал мне слово одобрения, слово признания».