Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 2. 1941–1984 гг.
Шрифт:
– А в бандах Ермаков был?
– Нет, – заверил Лосев. – За ним этого греха не было. На Польском фронте он здорово отличился у Буденного и с 1921 года по 1924 год был начальником кавшколы в городе Майкопе. После демобилизации Ермаков вернулся в Базки, недолгое время был председателем комитета взаимопомощи. А при выборах в Советы Ермаков сколотил группу своих однополчан, подпоил их самогоном, и они на районном съезде Советов, в Вешках, хотели протащить Харлампия в председатели РИКа. Он такую бучу устроил, что пришлось его лишить делегатского мандата. Затем вдовы и партизаны потребовали у Харлампия ответа за его черные дела в дни вешенского восстания. В 1927 году Ермаков был изъят органами ГПУ и, кажется, сослан на Соловки или даже расстрелян… Такова биография Ермакова, таковы действительные
Прототипы «Поднятой целины»
Вместе с Наумом Федоровичем Телицыным мы сидели в сквере станицы Вешенской. Текуче, ртутным блеском искрилась стремнина Дона. Ветер доносил протяжный гудок парохода.
– Шолохов идет, – вдруг сказал Телицын.
– Где? – Я оглянулся по сторонам.
– А вон сверкают огни. – Наум Федорович показал рукой вниз по Дону. – Это пароход «Михаил Шолохов». С Волго-Дона.
В руках у Наума Федоровича была газета «Правда». Он читал опубликованные в газете отрывки из «Поднятой целины». Читал и восхищался:
– Слова, фразы, все, как литые, ядреные. И чему я радуюсь, – так это тому, что оторвал он Давыдова от дьявольской Лушки. А Нагульнов-то как вдруг обернулся?
– Говорят, Наум Федорович, – обратился я к старику, – что вы знали Давыдова?
– Самого Давыдова я, конечно, не знал, не было его в действительности, а вот люди, похожие на него, были. Вот, скажем, двадцатипятитысячник Андрей Плоткин. Приехал к нам в Вешки в январе 1930 года. Коммунист, волевой, роста среднего, темно-русый. Из флотских. Под тужуркой – матросская тельняшка, грудь и руки – в якорьках татуировки. Скромен был, выдержан, с острым прищуром глаз.
Старик живо оборотился ко мне и спросил:
– Что, похож портрет на Давыдова? То-то же и оно. И работал как черт. Был не из краснобаев, но говорил, как гвозди в дубы заколачивал. И простой был, сердечно относился к народу. Любили его казаки. И по сию пору добрым словом вспоминают. Хорошо знали его садовод наш, дед Сухарев, и кузнец Крамсков Дмитрий, которого Шолохов изобразил в «Поднятой целине» под именем кузнеца Ипполита Шалого.
Но были и другие коммунисты – посланцы с заводов. Знал я еще одного – Баюкова. Он прибыл к нам из Ленинграда с Путиловского завода. Слесарь. Был из твердых, но душевных коммунистов. Роста среднего, лицо широкое, светловолосый, глаза голубые. Говорил по-ленинградски, башковит был и в политике дока! Ходил слух, что в окружкоме, в Миллерове, срезался он насчет политики в отношении кулака с секретарем окружкома – осколки стекла со стола летели. А с народом был вежлив, умел достучаться до казачьего сердца. Что скажешь? И этот чуточку похож на Давыдова.
– Да, черты сходства имеются.
– Работал он в Верхне-Чирском хуторе. Кулаки там дважды на него покушение совершали.
– А что вам известно о Половцеве?
– Половцев – это точный портрет одного есаула. Не стоило бы его, вражину, и вспоминать, но из песни слова не выбросишь. Знал я его сызмальства. Станишник он мой, из Боковской. Александр Сенин – так его звали. Окончил при царе Новочеркасское юнкерское артиллерийское училище, с мировой войны пришел есаулом. Это он был комендантом белогвардейского суда в хуторе Пономареве, когда казнили отряд Подтелкова. Шолохов в «Тихом Доне» его, бандита, так и пригвоздил. Отступал Сенин с Деникиным до Новороссийска, но на пароход сесть опоздал. Деникин смылся за границу, а Сенину пришлось сдаваться в плен. И он под фамилией
Евлантьева вступил в Конармию, дослужился до командира эскадрона.
– Это еще не все, – продолжал рассказывать Телицын. – Затем этот Евлантьев-Сенин пролез в следователи особого отдела Блиновской дивизии. А в 1923 году в Ростове-на-Дону, на углу Буденновского проспекта и улицы Энгельса, он был опознан нашим станишником. Ваня Малахов запомнил «их благородие» за пятьдесят шомполов, полученных от него в свое время. Ну и тут, увидев Сенина в форме ревтрибунальца, Малахов прямо на улице и давай его дубасить. Разоблачил он его, и ревтрибунал эту гидру контрреволюции приговорил к смерти. Расстрелять бы эту гадину той ночью, так нет же, задержали исполнение приговора на день, что-то хотелось ревтрибунальцам через него уточнить еще. А наутро из Москвы – бах, телеграмма – постановление правительства о всероссийской амнистии всем белогвардейцам. И Сенина помиловали и сослали в Соловки. А в 1927 году он попал под вторую амнистию по случаю десятилетия Красного Октября и вернулся домой. Был я в ту пору председателем стансовета в Боковской. Как сейчас помню десятое ноября. Сижу я в Совете, заходит ко мне в кожухе, согнувшись, усатый казачина, заячий треух на лоб надвинул. Пригляделся я, а это их благородие Сенин. И протягивает документы из Соловецкого исправительно-трудового лагеря на предмет выдачи ему паспорта и разрешения жительства по месту рождения. Ахнул я и думаю: «До чего же добрая наша Советская власть. Какую вражину из Соловков выпустили в донские степи. И я этой вражине должен выдать наш паспорт». И выдал. Вручаю и пытаю его: «А что, гражданин Сенин, как теперь обстоят ваши дела с Советской властью?» А он и дыхнул мне через стол: «По всем статьям замирение полное произошло». – «Ну, и дай боже, глядите, не заверните опять на кривую стежку».
Ветер гривастит темно-сизый Дон. Далеко под кручей на волнах пляшет одинокая лодка, озаренная месяцем. Мой собеседник поднимает воротник и продолжает рассказ:
– Да, а тут случилась у нас беда – умер учитель физики и математики в средней школе. И второй месяц некому детишек учить. Приходит ко мне директор школы и говорит: «Давай возьмем в школу учителем Сенина». – «Да ты что, говорю, в уме? Этакую контру да в учителя!» – «Хоть он и контра, говорит директор, а науки эти самые: физику, баллистику и всю математику в юнкерском училище до тонкости превзошел».
– Значит, верно, что есаул Сенин был в Боковке учителем? – спросил я Телицына. – Мне, когда я там был проездом, показывали его дом.
– Да, верно, – ответил Телицын. – В этом доме сейчас стансовет и районо размещены. Ты съезди туда. Там старожилы тебе о чем только не порасскажут.
Телицын называет фамилии стариков-партизан и продолжает свой рассказ о есауле:
– Словом, пошел он в школу с моего благословения. И с того же дня поползла эта гидра из куреня в курень сколачивать беляков-контриков в свою шайку. К началу коллективизации Сенин создал в хуторах и станицах кулацко-белогвардейский Союз освобождения Дона от большевиков. В каждом хуторе у него были доверенные люди. А весной тридцатого года пытался он на Верхнем Дону поднять мятеж. Но известная статья Сталина «Головокружение от успехов» выбила у него почву из-под ног… К лету он вновь собрал силенки. Разработал план мятежа, да оскользнулся. План этот попал нам в руки. И тут органы ГПУ занялись «деятельностью» Сенина. Ты можешь подробнее об этом расспросить того человека, который взял его живьем близ хутора Конькова.
– Кто же он?
– Евгений Антоныч Кузнецов да, кажется, и Афонин. Они служили тогда в ГПУ. – И Телицын рассказал мне, как и где разыскать этих людей.
– А что вы скажете о Нагульнове?
– Тут я затрудняюсь тебе помочь, – ответил Телицын. – Был у нас в Колундаевке один коммунист Востриков, много делал перегибов, но я с ним не был знаком. Его хорошо знал тот же Кузнецов. Расспроси-ка лучше его. Он тут где-то рыбалит на хуторах.
Воспоминания Наума Федоровича Телицына о есауле Сенине живо напомнили мне и основные вехи жизни, и черные дела Половцева в романе «Поднятая целина». И я не пожалел труда, чтобы разыскать на одном из хуторов бывшего командира отделения войск ГПУ, ныне рыбака Евгения Антоновича Кузнецова. В 1920 году он служил в ЧОНе, хорошо знал юного продинспектора Михаила Шолохова.
Невысокий, с добродушной улыбкой карих глаз, теперь уже поседевший, Евгений Антонович Кузнецов оказался замечательным рассказчиком. Он поведал мне очень много интересного о событиях той славной эпохи.
Был вечер. Багрянился закат за меловыми горами. На берегу Дона догорал костер – рыбаки кончали смолить лодку. Здесь-то я и нашел Евгения Антоновича. Вымыв в бензине руки, он присел на опрокинутую старую лодку, закурил и меня угостил душистым табаком-самосадом.
– Что тебе сказать, – начал он свой рассказ. – Как писалась «Поднятая целина» – это лучше всех известно Шолохову. А случаев в нашей жизни – острых, потрясающих – было сколько угодно.