Михаил Строгов
Шрифт:
Планам беженцев темнота могла только способствовать, и очень существенно. В самом деле, хотя татарские аванпосты и располагались скорее всего по обоим берегам реки, у плота оставались серьезные шансы пройти незамеченным. Сомнительным казалось и то, что осаждающие захотят перегородить реку выше Иркутска, ведь они уверены, что русские не ждут помощи с юга. К тому же в ближайшее время такое заграждение может поста вить сама природа, сковав морозом громоздившиеся между берегами льды.
Теперь на плоту царила полная тишина. С той поры, как он поплыл вниз по реке, странники, продолжая молитвы, перешли на шепот, который не мог достичь берегов. Вытянувшись на настиле плота, беженцы силуэтами своих тел почти слились с ровной горизонталью вод. Старый матрос, улегшийся на носу вместе со своими людьми, только отталкивал шестом льдины, а это не создавало шума.
Само движение льдин могло считаться благоприятным обстоятельством, если бы не грозило превратиться в непреодолимое препятствие на пути плота. И в самом деле, пока тот плыл одиноко по свободной воде, его легко было разглядеть даже сквозь густую тьму, в то время как теперь он сливался с другими движущимися массами разной величины и формы, а грохот сталкивающихся льдин перекрывал любые иные подозрительные звуки.
Все вокруг пронизывал жуткий холод. Беженцы, не имевшие иного укрытия, кроме нескольких вязанок березовых сучьев, страшно мерзли. Они жались друг к другу, чтобы хоть как-то согреться. Этой ночью температура должна была упасть до десяти градусов мороза. Даже слабые порывы ветра, долетавшие сюда через заснеженные вершины восточных гор, больно кусали щеки.
Михаил Строгов и Надя, улегшиеся на корме, безропотно переносили новые страдания. Альсид Жоливэ и Гарри Блаунт, устроившиеся по соседству, как могли сопротивлялись первым наскокам сибирской зимы. Никто уже не разговаривал, даже шепотом. Да и мысли людей целиком занимала сложившаяся ситуация. В любую минуту могла случиться неожиданность, возникнуть опасность — вплоть до катастрофы, когда им вряд ли удалось бы остаться невредимыми.
Для человека, который рассчитывал вскоре достичь заветной цели, Михаил Строгов казался необычайно спокойным. Впрочем, присутствие духа даже в самой трудной обстановке никогда не покидало его. Он уже смутно предвкушал тот миг, когда у него будет наконец возможность подумать о своей матери, о Наде, о себе самом! И боялся лишь последней и скверной случайности — как бы плот не уткнулся в ледовый затор, не успев доплыть до Иркутска. Лишь об этом он думал, полный, однако, решимости, если потребуется, пойти на отчаянный шаг.
Надя, после нескольких часов отдыха пришедшая в себя, вновь обрела ту энергию и силу, которую тяжкие страдания могли порой подавить, но ни разу не сломили ее стойкого морального духа. Ей тоже не давала покоя мысль — когда для Михаила Строгова придет пора решающих действий, ей необходимо быть рядом, показывать ему путь. Но, по мере того как Иркутск приближался, сознанию ее все четче представал образ отца. Она видела его в окруженном городе, вдали от тех, кого он так нежно любил, и все же — в чем она не сомневалась — сражающимся против захватчиков со страстью истинного патриота. Еще несколько часов, и, если небо наконец будет к ним благосклонно, она очутится в его объятьях, передаст последние слова матери, и ничто их больше не разлучит. А если ссылке Василия Федорова не суждено окончиться, его дочь останется ссыльной вместе с ним. Затем, по естественному ходу мысли, она вернулась к тому, кому будет обязана встречей, — к своему благородному спутнику, к «брату», который после изгнания татар отправится обратно в Москву и кого она, быть может, никогда больше не увидит!…
Альсид Жоливэ и Гарри Блаунт были оба поглощены одной-единственной мыслью: события принимают крайне драматичный оборот и при умелой подаче их можно воплотить в интереснейший материал. При этом англичанин думал о читателях «Daily Telegraph», а француз — о читателях кузины Мадлэн, но в глубине души оба переживали необъяснимое волнение.
«Что ж, тем лучше! — думал Альсид Жоливэ. — Чтобы волновать, надо волноваться! Мне даже кажется — на эту тему есть прекрасные стихи, но, черт возьми, не могу вспомнить…»
И своим обостренным зрением он пытался пронзить густую тьму, что окутывала реку.
Время от времени тьму разрывали яркие вспышки света, выхватывая из мглы отдельные, фантастически преображенные куски прибрежного пейзажа. То лес, охваченный огнем, то догоравшую деревню — мрачные репродукции дневных картин, усугубленные контрастом ночи. И тогда вся Ангара, от берега до берега, словно воспламенялась. Льды превращались в зеркала, которые отражали это пламя под разными углами во всем многообразии цветов и перемещались, повинуясь капризам течения. Смешавшись с этими льдами-зеркалами, плот шел вперед, оставаясь незамеченным.
Опасность, стало быть, еще не появилась.
Однако над беженцами нависла новая угроза. Ее они предвидеть не могли, а главное — не могли предотвратить. Только случай дал знать о ней Альсиду Жоливэ, и вот при каких обстоятельствах.
Лежа на правом краю плота, он свесил в воду руку. И его поразило впечатление, возникшее от соприкосновения с водной поверхностью: вода была вязкой, словно растопленное масло.
Понюхав испачканную руку, Альсид Жоливэ понял, что не ошибся. Это и впрямь была нефть, которая всплыла в верхние слои Ангары и текла теперь вместе с речной водой!
Неужели плот и в самом деле плыл по этой крайне огнеопасной жидкости? Откуда здесь взялась нефть? То ли природные силы вынесли ее на поверхность Ангары, то ли использовали в разрушительных целях татары? И не собирались ли они разжечь пожар до самого Иркутска с помощью средств, которые у цивилизованных наций запрещены правилами ведения войны?
Такими вопросами задавался Альсид Жоливэ, однако поделиться ими он счел нужным лишь с Гарри Блаунтом, и оба согласились, что не стоит пугать новой опасностью спутников.
Известно, что почва Центральной Азии все равно что губка, пропитанная жидким углеводородом. В бакинской гавани, на границе с Персией, на Апшеронском полуострове, в Каспийском море из земли бьют тысячи источников минерального масла. Это «нефтяная страна» вроде той, что носит это имя в Северной Америке [124] .
Во время некоторых религиозных праздников, и прежде всего в бакинской гавани, поклоняющиеся огню туземцы выливают в море нефть, которая, уступая воде по плотности, всплывает наверх. С наступлением ночи, когда слой нефти успевает разойтись по поверхности Каспийского моря, они поджигают его и любуются бесподобным зрелищем целого океана огня, который вскипает и бушует под ветром.
[124] Автор ошибается. Речь, видимо, идет о городке в американском штате Пенсильвания — Ойл-Сити, получившем свое название в 1860 году, через год после того, как в его окрестностях, на ручье Ойл-Крик, была найдена первая в США нефть.
Но то, что в Баку — развлечение, для вод Ангары обернулось бы настоящей катастрофой. Стоило только — по злому умыслу или по неосторожности — поднести к ним огонь, как вспыхнувшее пламя в один миг распространилось бы за Иркутск.
Опасаться такой неосторожности со стороны ехавших на плоту заведомо не приходилось; но от тех пожаров, что пылали по обоим берегам Ангары, можно было ожидать всего: достаточно было упасть в реку одной головешке или даже искре, чтобы поток нефти тут же вспыхнул огнем.