Михаил Тверской: Крыло голубиное
Шрифт:
Став Ногаевым зятем, Федор с новой женой вернулся в Ярославль, где, ужаснув зверством новокрещеную Анну, уж не дал пощады никому — ни боярам, ни безвинному сыну. Одним словом, Черный.
Татарская же царевна оказалась усерднейшей христианкой и остальную жизнь отмаливала грехи мужа и даже поставила в память о пасынке, которого не успела узнать, храм в честь его тезоименинника Архистратига Михаила.
Истинно: неисповедимы пути Господни!
— Князь! Князь!
Михаил очнулся от полудремы, выглянул из возка. Ефрем показывал плетью вперед, но с низкого возка да еще из-за широкой спины ездового Пармена Силы ничего не было видно.
—
— Коломна!
— Ну, чего орешь-то?
— Горит, князь!..
Как был в кафтане, Михаил выскочил на снег.
Первые возки только выходили на лесную опушку, последние на версту растянулись в бору. Не дожидаясь коня, Михаил бегом кинулся к просвету среди дерев, за которыми уже начинались коломенские заливные луга.
Коломна уже отгорела.
Слабые, но широкие дымы даже издалека никак нельзя было принять за печные: весь город курился спаленной, потухающей головней. Перед крепостью чернели остовы сожженных посадских изб, сама крепость с порушенными бойцовыми вежами и осевшими городницами зияла пустой дырой сгоревших ворот. Из-за стен уродливо торчали обезглавленные, закопченные каменные своды церквей, оплыло, слизанное огнем, олово куполов. На пепелище перед крепостью копошились редкие люди…
Вот и сбылась его тревога!
Отчего-то вспомнились смех, белые зубы и слова мурзы Ак-Сабита: «Спеши не спеши, князь, — успеешь…»
Михаил хрустнул зубами, согнав со скул затвердевшие желваки.
— Ефрем!
Тверитин подвел в поводу Князева жеребца. Другой окольничий подал в рукава легкую шубу, подал шапку и пояс с саблей. Спешившись, дружинники стояли позади князя, молча крестясь, смотрели на город. Подбежали Царьгородец, Святослав Яловега, другие посольские.
— Господи Иисусе! Радость Рождества Твоего в слезах и пожарище! — тихо проговорил за спиной Михаила Ярославича отец Иван.
Оставшиеся в живых коломенцы с черными от горя и копоти лицами уже прибрали мертвых, похоронив всех в двунадесяти общих скудельницах, снесли из домов и храмов уцелевшее от огня и недограбленное татарами имущество на двор княжича Василия, сына рязанского князя Константина Романовича.
Отец для выучки недавно посадил его на Коломну, препоручив боярам. Бояре были теперь перебиты. Осталась жалкая горстка дворовых, сумевших уберечься от железа поганых.
Княжичу, наверное, было лет четырнадцать или пятнадцать. Однако на вид, да еще пришибленный, прибитый бедой, он казался совсем малолетним и малоразумным. На вопросы Михаила отвечал, с трудом разлепляя губы для слов, глядя перед собой пустыми, опрокинутыми глазами с опаленными по самое мясо ресницами.
Впрочем, и без его пояснений все было ясно.
Татары пришли не со стороны Сарая, не из Золотой Орды, а с юга, со степей Ногайской орды. Привел их брат Тохты, Михаилов знакомец, Дюдень, с тем чтобы поставить на великое княжение вместо Дмитрия Александровича брата его Андрея. Сам князь городецкий Андрей был с татарами. Из русских был еще ярославский князь Федор Ростиславич Черный.
Подступив к городу, Андрей Александрович потребовал отворить ворота. Посулил, что разору не будет, коли княжич и коломенцы присягнут его власти. Василий не хотел позором начинать свою жизнь на княжении, да и народ коломенский готов был биться со стен. Однако препирались недолго — запугав Василия, бояре уговорили его все-таки сдать Коломну. Где они теперь, эти бояре?
Нарушив слово, царевич Дюдень пустил своих татар на покорный, открытый город. А те будто соскучились, стосковались по русской крови. Никого не пощадили: ни стариков, ни детей, ни церквей…
Давно еще хан Берке дал митрополиту Кириллу яшмовую печать на то, что православные храмы и монастыри не подлежат ни дани, ни воинскому разграблению. Что стоит ханское слово? Что стоит его яшмовая печать?
Поганые еще и нарочно тащили в церковные приделы женщин и девок, брали их в алтарях, подтирались от девственной крови праздничными золотыми ризами и плащаницами. А на папертях рубили головы боярам и церковному причету. Поздно было мужьям да братьям хвататься за топоры и мечи. Но схватились — все одно умирать… Три дня резали татары коломенцев, баб и деток заживо жгли в деревянных церквах, не давая никому ускользнуть из города. В полон повели не более сотни крепких мужиков да молодых баб.
А Андрей Александрович и Федор Черный, пьяные не столько вином, сколько властью и кровью, повсюду таскали за собой княжича, показывая ему, как умирают его коломенцы…
— Что ж ты к отцу не послал?
— Не успел.
— А теперь что же?
— Они на Рязань пошли.
— Нет! — крикнул Михаил Ярославич, пытаясь разбудить княжича от бессонного забытья. — Не пошли они на Рязань! Я с Рязани пришел от отца твоего, нет их там! И на дороге не встренулись, мы же не могли разминуться! Василий!
Княжич смотрел в какую-то свою глубину, и неведомо, что он там видел.
— Куда Дюдень пошел? На Москву?
— Нет… — Василий медленно покачал головой. — Знать, на Муром… Али Владимир.
— Давно?
— Давно… — Княжич вдруг затрясся плечами, забулькал горлом и, закрыв руками лицо, привалился к плечу Михаила.
— Я это… я… я виноват!..
— Ну, будет… Будет, что ли, Василий. Ну, Василий же Константиныч, будет… Ты же князь, Вася, князь, нельзя нам, ну, будет… — Михаил гладил мальчишку по плечам, по голове, но не мог успокоить. Да и чем же здесь можно было утешиться?
От Коломны пошли укатанной, умятой дорогой в Москву. Дорога шла лесом, вдоль петлястой реки, называвшейся также Москвою.
Еще на Коломне дружина без приказов и слов разобрала из складского возка оружие. Снарядились изрядно, и луками, и копьями, и булавами, а не только одними мечами да саблями. Под короткими заячьими шубейками появились у кого татарские латы из жесткой блестящей скоры, у кого кованые нагрудники, у кого кольчужки, сплетенные из тусклых мелких колец. Седельные сумки раздулись от шишкастых высоких шлемов, глухо брякавших там о кованные кольцами назатыльники и иное железо на лошадином бегу. При каждом верховом уже под седлом и в узде шел еще один конь в заводе. Ездовым было наказано не упускать передний возок далее чем на сажень. Стабуненный лошадиный завод, который вели за собой из самого Сарая, теперь совсем стал обузой. Мало того что сторожили его одновременно пять, а то и семь дружинников, но и шум, производимый почти полутысячей конских ног, намного опережал тверской поезд.
Впрочем, Тимоха Кряжев со своею горстью шел напереди поезда, и можно было гнать во всю мочь, не опасаясь столкнуться с какими-нибудь татарами. Михаил Ярославич и гнал во всю мочь и во все лопатки, останавливаясь лишь затем, чтобы перезапрячь выбившихся из сил лошадей.
Обычно живая дорога была мертва. Разнеслась, видать, весть по Руси. Затаился бойкий торговый люд по углам, всяк там, где узнал про напасть, авось пронесет…
На полпути от Коломны до стольного Даниилова города, в том месте, где впадает в Москву-реку малая речка Мерекая, бегущая из лесов, в большом селе с полусотней домов и со светлой, нарядной церковкой, срубленной топорами так ладно, что издалека кажется, будто она не стоит на речном берегу, а сама бежит навстречу подъезжающим заждавшейся любой, Михаила Ярославича встретили тревожные жители.