Михаил Юрьевич Лермонтов. Личность поэта и его произведения
Шрифт:
Эту растерянность поэта перед трудными нравственными вопросами жизни в особенности важно оттенить, если начать говорить о той роли, какая выпала Лермонтову на долю как участнику в общем культурном движении русской жизни.
II
Что могла дать обществу – помимо, конечно, художественного наслаждения – поэзия Лермонтова, иногда совсем оторванная от действительности, в большинстве случаев узкосубъективная, оценивавшая явления жизни лишь в их отношении к одной данной личности и, вдобавок, неустановившаяся и противоречивая в своих конечных взглядах на мир и человека?
С первого взгляда может показаться, что в поэзии Лермонтова совсем не было того, что называется «прогрессивным» элементом. В ней не было ни постановки новых вопросов,
Белинский утверждал, что поэзия Лермонтова была умнее поэзии Пушкина; но она была не умнее, а только тревожнее. Тревожное настроение, столь обычное для Лермонтова, было пережито Пушкиным значительно раньше. Это же настроение было перечувствовано и современниками Лермонтова, и у некоторых, как мы сейчас увидим, разрешилось в иные настроения, которые более, чем лермонтовское, имеют право на название прогрессивных, т. е. таких, которые двигают людей вперед.
Итак, в чем же могла заключаться культурная сила поэзии Лермонтова, если идеи, какими он жил, и его чувства не представляли, по-видимому, ничего особенно нового и не выводили читателя ни на какую дорогу?
Прогрессивная роль поэзии Лермонтова, тем не менее, не подлежит никакому сомнению. Она была угадана Белинским еще при жизни автора, хотя критик не дал ее подробного и полного определения, так как ему самому она была еще не вполне ясна. Белинский в порыве своих увлечений немецкой философией и эстетикой отнесся несимпатично к тревожному настроению Лермонтова и, таким образом, чуть-чуть не просмотрел в его творчестве самую ценную – в общественном, конечно, смысле – сторону. Критик остановился главных образом на художественной стороне произведений поэта и рассматривал его настроение преимущественно с этой точки зрения. Тем не менее, Белинский чуял, что в поэзии Лермонтова, кроме художественной, была еще и другая сила, и на нее-то он намекал, когда говорил, что эта поэзия была «умнее» поэзии Пушкина, что Лермонтов «удовлетворял вкусам более развитого общества», что «он шел вперед в истории русского творчества».
III
Прежде всего, поэзия Лермонтова как художественное творчество имела свое облагораживающее влияние на читателей, и это влияние было особенно ценно ввиду той широкой среды, на которую оно распространялось.
Несмотря на успехи образованности, какие сделало русское общество в 30-х и 40-х годах XIX века, серая, полуобразованная и полуразвитая масса превышала громадным большинством то немногое количество лиц интеллигентных, которые являлись носителями просвещения. Для этой серой массы поэзия Лермонтова была, бесспорно, воспитательным и образовательным чтением: она знакомила ее с целым рядом нравственных вопросов и положений, которые, вероятно, на долгое время остались бы для этой массы недоступными, так как тогдашняя ходкая литература, рассчитанная на среднего читателя, не любила себя беспокоить излишней содержательностью. Блестящая форма и художественные образы служили лучшим проводником серьезных идей среди публики, которая требовала известной приманки, чтобы заставить себя интересоваться чем-либо. Пусть самые вопросы жизни, затронутые Лермонтовым, остались нерешенными и только намеченными, один тот факт, что они с невиданной для того времени настойчивостью были пущены им в оборот, сохранит навсегда за его поэзией важное историко-культурное значение.
Говоря, однако, о прогрессивном значении поэзии Лермонтова, мы не имели в виду ни такой ее общей ценности, ни этого условного значения, какое ей придал скудный умственный уровень русской читающей публики того времени. Под словом «прогрессивное значение» писателя мы разумели его роль как выяснителя, истолкователя общественных нужд его времени, как человека, в котором отразилась и осмыслилась культурная работа людей известной эпохи над теоретической и практической постановкой вопросов личной и общественной этики.
IV
Два смежных культурных поколения нередко враждуют между собой в силу быстрой смены своих настроений и мыслей. Быстрота и нервность в движении жизни мешают им отнестись друг к другу трезво и объективно. Примирение их противоречий совершается обыкновенно уже по прошествии известного времени, уже в иную эпоху и иным поколением.
В истории развития русской жизни такое несогласие поколений выступает достаточно ярко.
В 20-х годах XIX века в интеллигентном нашем обществе преобладало оптимистически-сентиментальное миросозерцание, в общем гармоничное, несмотря на примесь элегической грусти.
Затем это спокойное настроение духа было в 30-х годах нарушено романтической бурей, которая убила пассивную сентиментальность и веселье, а грусть довела или до вызывающего титанизма, или до меланхолии, принимавшей иногда болезненную окраску.
Когда же к началу 40-х годов романтическая буря стала утихать, когда критическое отношение к жизни успело в обществе окрепнуть, умы и сердца пришли вновь в известное уравновешенное спокойное состояние. Оптимизм 20-х годов возродился в виде оптимизма философского. Но он опять скоро рассорился с действительностью. Философское спокойствие духа к концу 40-х годов исчезает, сменившись новой душевной тревогой и новым наплывом сомнений, которые были вызваны в людях их страстным желанием осуществить на деле и провести в жизнь хоть частичку тех заманчивых идеалов, которые получались как результат их философского отношения к жизни. Все десятилетие, от половины 40-х до половины 50-х годов, было потрачено обществом на подготовление такого согласования идеалов и жизни; и, наконец, попытки этого согласования стали в 60-х годах господствующим явлением. В сердцах и умах людей, при всей буре страстей и волнений, установилась известная гармония, созданная стойкостью в убеждениях и цельностью миросозерцания.
Присматриваясь к этой смене настроений и мыслей в разные периоды жизни нашего культурного общества, мы можем заметить, что в основании всех таких колебаний лежит чередование собственно двух основных душевных состояний: тревожной растерянности духа ввиду отсутствия идеалов или неимения пути к их осуществлению и временного успокоения человека в круге воззрений и чувств, признанных удовлетворяющими требованиям ума и сердца.
20-е, 40-е и 60-е годы в России были периодами, когда настроение умов было наиболее цельно и до известной степени согласовано с действительностью, сначала на почве сентиментально-оптимистических воззрений, затем на почве общих философских и эстетических положений и, наконец, на почве активной борьбы, активного проведения в жизнь известных установленных убеждений. Несмотря на поражающую разницу настроений, убеждений и практических программ, какая существует между 20-ми, 40-ми и 60-ми годами, разницу, которая на первый раз представляется полным противоречием, все-таки между поколениями этих периодов нашей культурной жизни есть коренное психологическое родство. Люди этих поколений имели установившиеся идеалы, стремились найти им оправдание в окружающей их действительности и пытались обновить ими устаревшие формы жизни. В этих людях душа не двоилась, в них не было сомнений, парализующих энергию и силу воли, не было той растерянности перед житейскими задачами, которая могла озлобить их против ближних и самих себя, заставить их глубоко и долго страдать и умереть, не испытав душевного удовлетворения.
Лермонтов воплотил в себе как раз диаметрально противоположный момент в развитии нашего культурного общества – момент душевного разлада, лихорадочной погони за идеалами, неудовлетворенности и отчаяния перед трудной этической проблемой жизни. Он – неутомимый искатель обетованной земли, которому судьбой суждено было умереть, не переступив за ее порог.
Лермонтов – типичный представитель целого поколения, несмотря на исключительность и единичность своего положения в литературе и в обществе. Его душевное настроение переживалось многими из его современников; но современники – как сейчас увидим – отделались от этого настроения и разрешили его диссонансы, тогда как Лермонтов не успел побороть в себе своего «демона».