Микрошечка
Шрифт:
А я лишь сейчас поняла, каково ему. Только его кошмар растянулся где-то на полгода...
Громадный, добрый, теплый, нежный, сильный - он заслонил меня от мира, прикосновения которого к моей душе сейчас были бы слишком болезненными.
Чем меньше становилась я, тем нежнее был он.
Я вспомнила, что и в детстве обожала забираться в постель к родителям и блаженствовать в тепле и силе их тел.
Неужели я впадаю в детство?!
Да нет, я все еще вижу в нем мужчину. Надо заметить, что секс у нас становился все более изощренным и изобретательным -
Пусть мы обречены, но из того времени, что отпущено нам, не отдадим ни мгновенья! Вероятно, мы выглядим утопающими, хватающимися за соломинку, но хотела бы я посмотреть на того, кто, утопая, не стал бы за нее хвататься.
Конечно, и тот компьютеризированный, высокотехнологичный Эдем, который мой Бог соорудил для меня в тайнике за своим кабинетом - та же "соломинка", но могу ли я лишить его этой иллюзорной психической поддержки? Особенно, после моего ночного кошмара. Да мне и самой любопытно поучаствовать в этом научном эксперименте. Только бы столпы церкви не узнали о нем! Если узнают, моему любознательному несдобровать.
"Соглядатайство промысла Божьего - святотатство! Вмешательство смертный грех!"
Почему они запрещают нам заглянуть за Дверь? Не потому ли, что ведают творящееся за ней?.. Опасаются за нас или за себя? Или просто надувают щеки, нагнетая таинственность?
В любом случае, я не из тех, кто перепоручает кому-нибудь принимать за себя жизненно-важные решения, а значит, и право на соответствующую информацию. Тем более, мой Гулливер. Он, вообще, вскипает, когда от него что-то скрывают, - люди, святые отцы или Бог. Последнему он не может простить режима суперсекретности, который оправдан только во взаимоотношениях врагов...
– Малышка, пойдем погуляем, - прервал мои размышления добрый Гулливер.
Еще бы я отказалась!
– С тобой хоть...
– начала я соглашаться и вдруг брякнула: - Я, конечно, малышка. С этим трудно спорить. Но малышками зовут своих женщин миллионы мужчин, гордых своим превосходством в массе и силе. Не стоит ли на прощание придумать что-нибудь пооригинальней?
– А это идея!
– воодушевился Гулливер.
– Правда, мои литературные таланты весьма убоги.
– Ну, на одно-то слово...
– приободрила его я.
– На одно?
– задумался он, вышагивая со мной по лесной тропинке. Я держалась за его руку и еле поспевала за семимильными шагами своего любимого Гулливера. Сейчас я в полной мере поняла детей, вынужденных вприпрыжку бежать за своими мамами и папами, несущимися к только им ведомой цели. Это хороший спортивный темп. На первом десятке лет... А я-то завершаю последний.
– Лапонька, кисонька, солнышко, - выдавал терзаемый творческими муками Гулливер.
– Тапочка, мисонька, донышко, - продолжила я ассоциативный ряд.
– Ты думаешь?..
– остановился мыслитель и глянул на меня сверху.
Да, не слишком свежо...
– и зашагал дальше, потянув меня за собой.
– Дюймовочка!.. Чертов Андерсен! Опередил!
– выдал он метров через пятьдесят.
– Метровочка, дециметровочка, сантиметровочка, миллиметровочка, продолжила я.
– Очень удобно по мере уменьшения.
Он опять остановился, воззрившись на меня.
– Издеваешься, умница-разумница? А между прочим, ангстремочка моя ненаглядная, в твоей идее есть нечто рациональное.
– Это не моя идея, а Андерсена. Сам помянул его, верста ты моя коломенская.
– Придумал!..
– возопил вдруг Гулливер и воздел меня под облака.
– И что же ты придумал?
– пропищала я сверху, зажатая в его ладонях.
– Микрошечка!.. Такая-такусенькая крошечка-микрошечка...
– От микрона что ли?
– И от крошечки... Микрошечка моя, - замурлыкав, прижал он меня к груди и зашагал дальше, неся меня на руках, как маленького ребенка.
Наверное, я для него сейчас и есть ребенок, нуждающийся в его защите. Это только внутри себя я - взрослая и даже не слишком молодая женщина. Почти старуха, если одной ногой уже в мире ином...
– А знаешь, - призналась я, - пожалуй, мне нравится. Это нежней, чем Ангстремочка, и не так уж уничтожительно-уменьшительно. Ты был несправедлив к своему литературному таланту.
– Я прошу у него прощения, - зарделся довольный моей похвалой и собой Гулливер.
Он посадил меня на плечи и, заржав, побежал по тропинке. Временами ветки хлестали по моему телу и лицу, но это было здорово! Ведь боль кричала о том, что я еще живу!
* * *
Ну вот - я уже Дециметровочка. Сегодня измерялась. Десять сантиметров тютелька в тютельку.
Мы все еще спим вместе. В смысле - на одной кровати. Только я - на своей подушке целиком, а мой Святогор, как всегда, на матраце и подушке под громадным одеялом. Для меня простыни - бывшие носовые платки.
Святогор спит очень осторожно, боясь ненароком раздавить меня или смахнуть с постели. Но вероятность этого мала, потому что спать я стала совсем мало. Пять-десять минут мне достаточно, чтобы чувствовать себя свежей. Поэтому ночи я провожу, в основном, наблюдая за своим ненаглядным, да размышляя.
Иногда по специальной веревочной лестнице, которую он сплел для меня, спускаюсь на пол и путешествую по дому. Он стал таким громадным! Впрочем, ночи мне хватает, чтобы исходить его вдоль и поперек. Не знаю, что меня гонет, потому что ничего толком делать я не могу из-за своих смехотворных габаритов. Но и валяться на подушке, как кукла, часто бывает невмоготу. Нет, не всегда. Порой я перебираюсь на его подушку и копошусь в его волосах, как обезьянка или горлинка. У моего Святогора всегда была пышная шевелюра, которой завидовали многие женщины. Огненная при смуглой коже без малейших намеков на конопушки. Редкое сочетание. Поди узнай, каких кровей в нем намешано. Однако коктейль получился великолепный!