Микрошечка
Шрифт:
– Твоим голосом вопиет громадное "но", - учуял мой чуткий.
– Не надо никаких "но".
– Тогда, может, на пару засунем головы в песок, аки страусы? усмехнулась я.
– Что ты имеешь в виду?
– притворился он непонятливым.
– Я имею в виду, что, скорей всего, мы расстанемся навсегда... Из этого и надо исходить...
Разрази меня гром, если я знала тогда, как исходить из этого, и куда направляться.
– Тогда мою голову надо не в песок, - помрачнел мой ненаглядный.
– А на плаху. Я не хочу оставаться здесь... Без тебя... Без надежды увидеть
– Так возникают мифы, а из мифов - религии. В нашей смертности - их бессмертие... Я не хочу лишать тебя надежды. И сама не хочу ее терять, но нельзя позволять иллюзиям подменять реальность... А реальность состоит в том, что как бы мало времени нам не оставалось - оно наше. Не слишком ли это жестоко - швырять его в пустоту?
– В пустоту, действительно, было бы жестоко, - обнял он меня за плечи.
– Только я предлагаю прямо противоположное - продлить время нашего общения до максимально возможных пределов. Каковы они, насколько мне известно, никто не знает...
– Кроме святых отцов, быть может, - вынуждена была согласиться я с очевидностью.
– Не смею утверждать, ибо не посвящен, но предполагаю, что их гипотетическая осведомленность в этом вопросе - блеф. Коснувшись проблемы, я понял, сколь серьезного научного обеспечения она требует. Они же не допускают науку в эту сферу.
– Официально. Твою науку. У них веками могла развиваться своя тайная наука. Знание - власть. Особенно, если оно касается проблем жизни и смерти, - предположила я.
– Возможно, - передернул плечами мой любознательный, - но нам от такой науки ни жарко, ни холодно. Приходится худо-бедно развивать свою.
– Но этим ты нарушаешь официальный запрет!
– предупредила я.
– Мне-то бояться уже нечего, а вот тебе...
– А мне без тебя и подавно!
– распетушился мой самоотверженный. Скорее свидимся...
– Не знаю - не знаю, свидимся ли, если один уменьшится, а второй будет сожжен, - попыталась я охладить его неуемный пыл.
– Посягая на тайное тайных, не надо становиться идиотом.
– Так уж и сожжен, - хмыкнул он, - не те времена... А идиотом как раз надо быть. Разве разумный посягнет?! И я не посягнул бы... Однако хватит философствовать. Послушай лучше, в чем конкретно состоит моя идея. Тебе интересно?
– Интересно, - честно призналась я. Во-первых, мне всегда были интересны его гениальные идеи, во-вторых, сейчас они касались непосредственно моего катастрофического положения. Уж куда интересней!
– Тогда слушай и смотри!
* * *
С тех пор прошло не больше месяца. Я уже не достаю макушкой до его пояса. Он стал привозить мне детскую одежду, но оставлял меня очень редко. У меня появилась боязнь одиночества. С коллегами он общался, в основном, по телефону. Работал в локальной компьютерной сети озонного проекта. Но, понятное дело, к.п.д. его как руководителя проекта было не велико. Однако его не смещали, видимо, надеялись, что в ближайшем будущем он освободится... от меня.
Пожалуй, они правы.
Меня же работа над проектом совсем перестала занимать. Пустая никчемная суета, иллюзия осмысленности кратковременного существования. Ясно, что сия
Однако страсть к изящному и глубокомысленному словоплетению - одна из самых неизлечимых болезней человеческих. Ведь мы почти искренне верим, будто эти иллюзорные словесные кружева что-то значат, то есть выражают глубинную суть нашей жизни. Но выражают они только нашу неспособность видеть эту суть.
И Бог - тоже иллюзия. Во всяком случае, тот Бог, которого нам пытаются навязать церковные функционеры и которого мы способны воспринять. Бог негуманоид, ибо Бог. И поэтому не может быть воспринят человеческим разумом и чувствами. Впрочем, и Богу никогда не понять человека. У нас с ним слишком разные критерии и параметры бытия. Просто нам эмоционально необходимо олицетворить и гуманизировать безликую и бесчеловечную вечность, чтобы не сойти с ума от вселенского одиночества - и мы порождаем Бога.
Говорят, что перед смертью человек становится ближе к Богу. Я наоборот. Слишком непозволительная роскошь - лгать себе в последние мгновения жизни.
Сегодня мне приснился кошмар: на планете разразилась эпидемия уменьшения. Люди заражались друг от друга и на глазах уменьшались, исчезали поодиночке, семьями, городами, народами. Я вдруг увидела маму, которая изо всех сил бежала ко мне и уменьшалась, шаги ее становились все меньше, и она фактически не сдвигалась с места. Я бросилась к ней, но она исчезла. Вселенский холод коснулся моей души, и я проснулась.
Тогда-то я и поняла окончательно, что Бога нет, а есть лишь этот холод, который мы тщетно пытаемся согреть своими гаснущими искорками.
Если существует "жизнь после смерти", то почему же мы подсознательно боимся ее? Не из-за детских же сказок об аде! Одно из двух: либо у нас как у интеллектуально-духовных сущностей в перспективе нет ничего, кроме небытия, либо в той гипотетической "послежизни" нет места тому, голосом чего являются подсознание, то есть телесности, которая не желает исчезать.
Как бы там ни было, а кошмар напомнил мне, что переживают остающиеся, самые близкие, которые присутствуют при исчезновении. Не из-за этой ли эмоциональной непосильности дети стараются в такой момент оказаться где-нибудь подальше? Как я, в свое время... Или как мой сын теперь. Можно делать вид, что ничего не замечаешь, что занят важными делами, но в глубине души всегда будешь знать, что притворяешься, ибо опасаешься за свою психику.
Мой Гулливер терпеливо и ласково утешал меня, когда, проснувшись от кошмара, я билась в истерике и бормотала: "мама...мама".