Мильфьори, или Популярные сказки, адаптированные для современного взрослого чтения
Шрифт:
– Заходь! – донеслось из домика.
Вольф еще раз оглянулся и дернул дверь на себя, резко отпрыгнув в сторону. Раздался выстрел и задымило. Двумя большими прыжками он подскочил к кровати, на которой лежала действительно больная, с рассыпавшимися по подушке седыми горгоньими волосами старуха Носова, без всякого удивления глядевшая на него из глубоких серых глазниц, как сквозь маску, прямо из черепа, обтянутого светлой сморщенной кожей, похожей на прохудившийся чулок. Прыгнув на нее сверху, Вольф мгновенно переломал хрупкие крошащиеся косточки на дряблой шее, стянул ее с кровати – тщедушное тельце под серой
Спрятав старуху в шкаф, Вольф наклонился за выпавшим оттуда бельем и замер вдруг с серой, но совершенно новой льняной сорочкой в руках. Покосился по углам в поисках зеркала. Конечно, у старухи его не было. Сорочка была великолепной – именно такой, домотканой, из плотного мягкого льна в бугорках, с серым незатейливым кружевным обрамлением, точно как у русоволосых полек, застигнутых в домах ранним утром в первые дни наступления. Там же, в стопке выпавшего белья, лежал и почти новый льняной чепчик. Тут, на Украине, Вольф знал это точно, чепчиков не носили, и воспоминание, словно приправленное душицей узнавания, разгладило морщины на лбу, расслабило руки в лайковых перчатках. Вольф прошелся по комнатке, пнул сапогом сундук возле печки, заглянул под лавки, застеленные ковриками, сунулся на чердак, но лестница опасно затрещала. Потом улыбнулся, торопливо стянул перчатки, сапоги, ремень и китель, подкатал брюки и влез в похоронную бабкину сорочку, накинул на плечи ее пуховый платок, пахнувший немытой шерстью, на голову надел чепчик. Прошелся вдоль окон и залез под одеяло, хранящее еще теплый сырой старухин отпечаток. Этого от него не ожидал бы никто. Но недаром ведь он был штандартенфюрером Вольфом и прошел невредимым две войны.
Очень скоро в дверь постучали – конечно же, напрочь не так, как стучал он: медленно, нерешительно, – и Маняшин свежий голосок запел: «Ходыть сон коло викон, а дримота коло плоту…» и потом произнес: «Я пришла, бабушка».
«Дерни за веревочку, дверь и откроется», – тихо сказал Вольф почти без акцента.
Дверь открылась, стукнула, потом со скрипом закрылась, щелкнула скоба. Маняша вошла, озираясь по сторонам, обеспокоенно принюхиваясь, – старое ружье ведь выкашливало целое облако едкого дыма.
– Бабушка… чем это пахнет?
– Косточки совсем болят… печку топила.
Маняша поставила корзинку на стол, нерешительно подошла к кровати, кося своими невидящими глазами, как всегда, куда-то в сторону.
«А ведь она и не совсем уже ребенок», – мелькнуло в голове у Вольфа. Платье, в котором девочка ходила, наверное, лет с пяти, подпоясанное материнским ремнем, было совсем коротким, грубые коричневые чулки в дырах сползали с упругих, гладких бедер. Руки с тонкими запястьями теребили потрепанный подол.
«Интересно, что у нее там сверху», – подумал Вольф по-русски, мельком припомнив эпизод в одном из галицких сел.
– А сядь, сядь сюда поближе, что-то я совсем слепа стала, дай рассмотреть тебя.
Красная Шапочка нехотя присела на край постели, принюхиваясь, нервно потерла коленками. Вольф высвободил из-под одеяла одну руку и положил ей на плечо.
– Бабушка, ну почему же у тебя такой голос?
– Болею я…
Напряженно ерзнув под его рукой, Красная Шапочка снова
– Мама говорит, война скоро закончится, у нас там война… а в лесу войны нет. Если бы все могли уйти в лес – не было б войны!
– Это правда…
– Бабушка, почему же тут так странно пахнет? И не тепло…
– Болею я. Печку протоплю – тепло, а дышать нечем. Дышать мне трудно. Открою дверь – так холодно.
– Бабушка, что с твоим голосом? У тебя никогда не было такого голоса!
Рука с плеча переместилась ей на грудь, остановилась там, поглаживая.
«Лет двенадцать, – подумал Вольф. – И такая дура…»
– Немцы мою куколку сожгли, – сказала она, чуть расслабившись. («Неужели и бабка гладила ее так?») – Мне папа из дерева сделал, ручки-ножки двигались, мама платье ей сшила. А они сожгли. И папы нет… Хорошо, что ты в лесу живешь. Жаль, мама не может сюда прийти жить. Тут хорошо. Если бы мы тут жили…
– Не плакай… – хрипло сказал Вольф, аккуратно снимая с ее плеч мальчиковую курточку в заплатках.
– Бабушка… ты какая-то другая сегодня, мне страшно, я в лесу человека непонятного встретила… – Красная Шапочка протянула руки к невнятному серо-голубоватому пятну перед собой. Угадывались очертания чепчика, рта, глаз – размытые пятна. Коснулась лица – кажется, носа.
Вольф взял ее за руку, чуть сжал. Маняша неожиданно прильнула к нему, выскользнула из сапог и с ногами взобралась на кровать, примостилась рядом.
– Ты так странно пахнешь, бабушка… – Рука вернулась ей на грудь, пальцы уже раздвинули ткань между пуговицами, сорочки под платьем не было – гладкая теплая кожа, черный шнурок с крестиком, и сердечко бьется быстро-быстро. Длинные белые пальчики («Как macaroni!» – подумал Вольф) легли на его ладонь, стали ощупывать, поклевывая.
– Бабушка, а почему у тебя такие большие руки?
– Распухли, болею я, – продышал Вольф ей на ухо.
Маняша ерзнула еще разочек, заскользила пальчиками по его лицу – по бровям, по носу, по подбородку и, вскрикнув, отпрянула:
– Почему у тебя лицо колется, как у дядьки? Бабушка!!!
– Потому что у меня есть вот что… – Он схватил ее ручку и стал толкать вниз, под одеяло.
Маняша запищала, все равно ничего не поняла, засучила ногами, так что платьице задралось до шерстяных панталон, а Вольфа захлестнула вдруг дурная приторная волна, в глазах потемнело, – неужели все?! – и одновременно с возвращающимся сознанием в нем поднялась трезвая, холодная, как утро, ненависть.
Вскочив на ноги, он попытался разорвать нелепый балахон на себе, но ткань оказалась неожиданно крепкой, тогда, скинув пахнущую старухой и ее шкафом сорочку на пол, Вольф схватил девчонку за локоть, выдернул из кровати, поставил перед собой и одним ударом, как бил в далекой юности по тряпичному манекену в зале на Вассерфур (ох, неужели это где-то есть до сих пор – Бавария, цветы, кнедлики, воскресная месса, Гизела и Паулин?..), свалил обратно на кровать, а серое белье, хранящее теперь с сыроватым бабкиным теплом и его собственное (какая мерзость!), расцветало алым, почти красивым пятном. Он так ее ударил, что девчонка сперва отлетела к стене, взмыла в воздух, ударилась темечком и потом упала. Спрятав тело в шкаф к бабке, неторопливо осмотрелся, расправил китель, надел ремень и фуражку.