Мильфьори, или Популярные сказки, адаптированные для современного взрослого чтения

Самарка Ада

Мы первый раз крупно поссорились во время одной зимней дачной поездки. Теперь во всем ищу роковые совпадения – та зимняя неделя (всего лишь) с металлическим привкусом во рту, привкусом невысыпания, душевной раны и прочих беспокойств, имела массу общего с нынешним полугодием. Тогда дом еще был романтично не обжит, мы спали на матрасе на полу возле конвектора и в туалет ходили на неотапливаемую веранду, как на ратный бой, – замотавшись в пледы, благословляя друг друга и встречая с объятиями (о боже, сзади… со спины… да…) – но дача была все та же, с которой возвращались в тот роковой день спустя почти девять с половиной лет. И вся та ссора, с болотистым душком безнадежности (именно ее я испытывала тогда, уверенная, что мы расстаемся навсегда), словно предвестие нынешнего неудавшегося дачного возвращения… Тогда светило такое же холодное солнце, как сквозь автомобильные стекла в кондиционированном салоне моей машины, и, кажется, тогда я точно так сидела напролет всю ночь, подобрав ноги под себя, и дрожала, и не могла согреться, и слушала с рассеянным интересом, когда больше не на что отвлечься, собственное порывистое дыхание, на выдохе выдающее «ты-ты-ты-ты-ты…».

Причина той ссоры – как это часто происходит между мужчиной и женщиной – сущий пустяк. Какой-то бытовой огрызок с неправильно поставленными интонациями (а я умею…). Но мы не были женаты тогда, что, собственно, добавляло острой пряной нервности всему происходящему и затрагивало различные болезненные недомолвленности (у нас? недомолвленности… но я точно помню, что были… были), окрашивая будни в воинственные и страстные багряные тона – как на заходе солнца. И так вышло, была эта совершенно гадкая сцена… восхитительная

и гадкая одновременно, полная благородного пафоса, раскатистой такой, никитомихалковской кинематографичности – мы, на заснеженной, как на рождественской открытке, дороге, с полями с обеих сторон и устеленной белыми ватными хлопьями просекой впереди, пошли каждый в свою сторону. Он сказал: «Ах так, я не имею никакого морального права?.. Тогда больше ты от меня вообще ничего не услышишь!» Он же любит книги про немецких офицеров. Какой-нибудь Гюнтер Сотомайор поступил бы точно так же, я не сомневаюсь. И майор Топорков, естественно, тоже. Он развернулся и ушел назад, с дачи (с моей дачи, если на то пошло), от меня… вниз по вылепленной из сахарной глазури дороге с высокими сугробами, за которыми щетинился редкий сухостой. А я, обнимая две пластиковых бутылки, с минералкой и лимонадом, за которыми мы, собственно, ходили и которые он вручил мне, разворачиваясь, чтобы уйти – осталась стоять там. Глядя не ему вслед (еще чего!), а перед собой, в другую сторону. И потом тоже пошла… обернувшись всего раз (он уже был неожиданно далеко, у подножия пригорка, наполовину скрытый сугробом, шел с ровной спиной, в капюшоне, каждым шагом чеканя приказ о нашем расставании), и думала, что, конечно же, это конец, а он подлец, и что так хорошо было до сих пор все… И выбравшись на пригорок, со сбитым дыханием, поняла вдруг, что низкие облака, растянувшиеся над параллелепипедами заснеженных полей, напоминают все тот же крымский горный бронепоезд, который за пару часов уедет и растворится для нас навсегда. И тогда расплакалась, с этими бутылками, и, придя на дачу, где должен был быть он еще целые сутки, где в неприбранных пледах на матрасе на полу чувствовался его запах, а подушка хранила отпечаток его тела, где видеоплеер моргал нажатой паузой фильма, который мы начинали вместе смотреть, и вокруг телевизора высились отобранные им стопки дисков, повалилась в кресло, старое, советское кресло, которое, как всякий хлам, свозилось на дачу и которое не было выкинуто в процессе реконструкции, и смотрела на эти бутылки, из которых он не пил и не будет пить никогда… и испытывала всеотравляющую медленную панику. Я закрыла глаза и думала, как сейчас в любой момент откроется дверь, и он войдет, и мы бросимся друг другу в объятия. И это будет так красиво… и осознание того, как я люблю его, отпущенное его рукой, низвергнется облегченным таким прорывом, поднятым шлюзом… и он будет чуть задубевший с мороза и немногословный, и я так думаю, не извинится… но я откину капюшон и накрою ладонями его уши – ведь они наверняка холодные. Но он не шел, и это дребезжащее ожидание становилось все интенсивнее, нарастало, секунды растягивались и шлепали, как жаба в узком длинном коридоре, и воздух, казалось, вибрировал, и все начинало выть и пошатываться, как показывают в фантастических боевиках, накануне взрыва.

Его рюкзак остался в моей машине.

Я прыгнула за руль и, не прогреваясь, с заледеневшими стеклами, помчалась следом. Но на остановке его не оказалось, я проехала немного вверх, по сельской дороге, тихой в этот субботний полдень. Нырнула в карман на небольшой безлюдной площади с памятником неизвестному солдату, вспомнила, как тут, у двухэтажного, обложенного плиткой здания сельсовета справляли свадьбу (сердце сжалось), стояла там со включенной аварийкой, словно пытаясь отдышаться. Обида давно прошла, и меня больше беспокоило – доедет ли он до дома. Потом он позвонил, у него садился аккумулятор. Было плохо слышно, я не поняла, где он – просил привезти ему его рюкзак. Он шел по обочине, вдоль реки, как раз готовился переходить через мост. Удивительно, как много он прошел за это время – оставалась всего пара километров до городка, откуда ходят маршрутки до Киева. Я поставила машину на пятачке перед мостом и побежала к нему (без рюкзака). Он вернулся к машине, и я думала, что сейчас он сядет и мы поедем назад к матрасу, конвектору и фильмам про немцев, но он забрал рюкзак и пошел снова к мосту. И я, бросив машину, помчалась за ним. Ветер хлестал нас, выбивал дыхание, волны на реке были как морские – я первый раз такое видела. Желтая вода, как кисель, вперемешку со льдом вздымалась и колыхалась. «Смотри! Волны!» – кричала я ему, и он посмотрел и шел дальше. Я семенила следом, оббегала его спереди, сбоку, выскакивала из-за плеча. Ветер разбросал мои волосы, бил по лицу. Не вынуждай меня быть таким – сказал он, снял с меня свою белую лыжную шапочку (что убило меня больше всего и что я, как думала, никогда не прощу, и разными голосами всяких эмансипированных стерв, сучек и тещ, стоя у себя за плечом, говорила себе снова и снова, чтобы склонить в пользу окончательного осознания, что с человеком, с такой наглой беспринципностью отобравшим даже лыжную шапочку, мне не по пути). Он остановил такси, оставив меня стоять на той обочине.

Я шла обратно и рыдала, это был невероятный, фантастический опыт для меня – индустриальная такая обочина, поселковые окраины, метель, бетонные заборы, кучи песка и виднеющиеся за ними ржавые остовы заваленных на бок кораблей, и выстроившиеся амфитеатром невидимые тетки за моей спиной, как ангелы парили в воздухе, и, словно плащаницу, держали ленту с хроникой произошедших событий – говорили мне «все! Всьо-о-о-о-о!» И тут мне стали орать и улюлюкать вслед группа мужиков, человек восемь – все какие-то квадратные. В черных кожаных куртках и надвинутых на глаза шапках, они увидели идущую вдоль обочины девушку с распущенными волосами, и мои невесомые тетки тут же отпрянули, а я поняла, что машин – нет, людей тоже нет и нет домов – только бетонный забор с одной стороны и уходящая круто ввысь, похожая на криво сбитую папаху – лысая, в снегу Дивич-Гора. Моя машина осталась стоять далеко, метрах в четырехстах (мы успели многое друг другу наговорить, пока шли, избиваемые ветром), невидимая к тому же отсюда из-за поворота. А черные мужики погрузились в два автомобиля, один из которых, малиновый «Форд-Скорпио», ехал теперь вровень со мной и стекла – переднее и заднее – опустились, и сидящие там что-то кричали мне, и я вдруг поняла, что, даже если будет проезжать машина или автобус, или будут идти случайные прохожие какие-то – им это совершенно не помешает затянуть меня в салон. И пока они катились рядом – я набирала СМС «наменянапали» (номер был отключен, в чем я успела убедиться). Потом я побежала, из-за поворота появилась моя машина, мужики уехали, а я не могла отдышаться и сидела, снова сидела в машине, и только одна мысль крутилась, моргая вместе с аварийкой: «чтотеперьделать… что те перь де лать… де-лать… де-лать… де-лать…» Я развернулась и поехала назад на дачу – выключать конвектор. Потом позвонил он, а меня душили слезы, я не могла ответить. Взяла только со второго вызова. Они неслись с водителем такси по встречке, чтобы спасать меня, но мужиков не оказалось, меня тоже, они развернулись и уехали. Мы увиделись уже на остановке, откуда отправлялись маршрутки на Киев. Он сидел у меня в машине и молчал. В руках у него был мой телефон, из которого он удалял свой номер, свои эсэмэски, фотографии и контакты. Судя по всему, эта мысль, этот лихой ход – удалить все и вычистить и сломать выкатившиеся тревожным затмением два кольца – зрела у него давно. Я тоже молчала, только дрожала очень, и дыхание делало «ты-ты-ты-ты-ты».

Мы промочили ноги и заболели, каждый у себя дома, я проплакала три ночи и два дня. Это была как еще одна грань, которую мы преступили, своеобразная неделя инициации – пережить такое…

Незадолго до этой катастрофической поездки, когда молодой, свободный и красивый мужчина понял, что его взяли в кольцо, это кольцо сомкнулось, приподнялось и на горизонте замаячило еще одно, норовя подкатиться неполным затмением и зацементироваться так, в известном матримониальном символе – он начал брыкаться. Он говорил, что я выдаю желаемое за действительное, что он молод и свободен и что мои желания не совпадают с его жизненными устремлениями. Что брак для него это – раскинув руки, присел, запрокинув голову – «ааа браааат», вот такое. Я кивнула. Я тоже так считаю.

Вечером накануне ссоры мы

поехали с его друзьями в какое-то пафосное кафе (единственное, что работало на тот поздний час и куда можно было закатиться им в спортивных куртках и кроссовках, после тренировки), а потом, напившись чаю, отправились в какой-то бильярдный клуб, на выселках, на массиве, где со всех сторон дул ветер. Я, наверное, второй или третий раз в жизни оказалась тогда в бильярдном клубе, а в русский бильярд не играла никогда в жизни вообще (чуть ли не в детстве, в каком-то далеком санатории была «американка», где я упражнялась без особых успехов), и меня со скандированием минуты три приглашали сделать первый удар (или как оно называется), чтобы разбить треугольник из белых шариков. И я была уверена, что не попаду ни в один из них – но попала, с приятным щелчком желтый шарик вкатился в гущу белых, расталкивая их в разные стороны. И хотя мой соперник всячески подыгрывал мне и стрелял в основном вхолостую, загнав за все время игры два шара (в том числе и желтый), я, неожиданно для себя и окружающих, позабивала их то необходимое количество, чтобы заполнить специальную полочку на стене. И был один шар, который представлял бы определенную трудность даже для профессионала (дело было не с угловой лузой, а с той серединной, в которые, как мне кажется, попасть намного труднее), и вот, целясь в эту лузу, я, ощущая щекочущий азартный жар, подумала: «Если забью – мы поженимся». И я ставила на этот удар всю свою жизнь, можно сказать. Мысли текли объемно, с той медлительностью, что приходит в барах, когда не пьешь (а мы не пили тогда – он за рулем, а я из солидарности), в третьем часу ночи, и на тот момент казалось, что без него, стоящего вполоборота ко мне, с кием в руках, в коричневом, как сейчас помню, реглане (на рукав которого на той же даче я как-то вылила во время ужина салатный соус из оливкового масла и горчицы), жизнь просто невозможна. И я забила тот шар. И он посмотрел тогда на меня, еще до улыбки, совершенно таким растерянным, недоумевающим взглядом человека, пойманного врасплох, и это все восстанавливается в моей памяти подобно замедленным кадрам футбольной игры, и этот мой гол, заключался даже не в загнанном шаре, а в том его взгляде, словно он знал, что это было у меня за желание. И потом уже я подпрыгнула и заверещала, потрясая кием как копьем, и сонно-размеренная обстановка в баре всколыхнулась, наши друзья даже не видели этот удар, просто повернули головы с вежливыми улыбками, и он сам им рассказывал: «Я, честно, не ожидал…» И потом, обняв меня за талию, но не тесно, без особой радости и гордости, а с какой-то задумчивой опаской скорее: «Ну, манюня, какие в тебе скрытые таланты…»

Когда мы еще как бы ночевали вместе, но это не считалось почему-то «жили» и, представляя друг друга нашим компаниям, использовали формулировку «это мой партнер по игре в настольный хоккей» (или в нарды – если для духа компании в слове «настольный» мерещилась провокационная двусмысленность), никогда не звучало определений «мой парень» или «мой жених». Комментируя совместные фотографии в кругу тех, кто не знал нас как пару (на работе, например), неизменно говорили «а этот кто такой, не знаю – первый раз его вижу…». Сразу после свадьбы, тем расплавленным сливочным июлем со вкусом крем-брюле, он полюбил просовывать пальцы в петли для ремня на моем безразмерном белом комбинезоне, дергать на себя и говорить, когда я как спелый плод (с его плодом внутри себя), падала в его объятия – «ну что… жена…», и смотреть на меня, чуть выпятив нижнюю губу, с выражением абсолютнейшего садюги.

Так вот когда мы еще являлись друг другу не более чем партнерами по спортивному лото, я первый раз пришла забрать его с тренировки. Волновалась, с вечера продумывала наряд, и даже надела короткую юбку и туфли на каблуках. В зал он меня не пустил, мотивируя это тем, что могут начать завидовать и потом мстить на спаррингах. Я расценила подобное заявление как комплимент и, наверное, именно того свидания ждала почему-то даже больше, чем нашу первую решающую встречу на море. Мы встретились у метро «Театральная». Я картинно стояла, прислонившись к гранитным плитам ограждения вокруг подземного перехода, и читала книжку (Марк Солонин «Нет блага на войне»). Он подошел ко мне – розовый после душа, с непривычной щетиной (почти как на море тогда), с тем самым рюкзаком на плече, и я УЗНАЛА его… то есть, помимо обычного узнавания влюбленным, к тому же человеком, своего партнера по игре ма-джонг, я в тот момент, кажется, узнала того, кто являлся мне в детских снах, кто существовал все это время в мире вместе со мной, и вот он подошел ко мне, в черной футболке, с рюкзаком на плече, и я узнала его. Потом мы шли по городу, светило солнце, хотя все прогнозы обещали дождь, и я щурилась, точно как в той эсэмэске, которую он прислал мне накануне – что мы будем идти по родному городу, как туристы, и я буду улыбаться и щуриться от солнца, и скидывать его руку, когда он будет пытаться ущипнуть меня за попу.

* * *

Когда это все случилось, к нам домой пару раз приезжали его коллеги из офиса. Просили разрешения увезти ноутбук, там было что-то в самом разгаре работы, какой-то проект, я не дала (а как я могла куда-то отдать его ноутбук), и поздним вечером они, в рубашках и галстуках, как-то так неловко пряча ноги в носках под табуретками, на которых сидели, пили чай из чашек с едва заметной таниновой коричневой кромкой (посудомойка же не использовалась) и копировали что-то, раскладывали на кухонном столе флеш-карточки с плетеными нейлоновыми шнурками, подсоединялись к Интернету через юзб-модем, потом вынимали свои собственные ноутбуки, и-пады и айфоны. Стол покрывался проводами, дисками, бумажками и папками. Из недр квартиры доносилось чириканье телевизора, а в глазах у всех нас щипало от усталости.

Где-то через неделю, еще до того, как я его увидела в реанимации, меня попросили перегнать его служебную машину под офис. Офисная стоянка наглухо закрывалась на выходные, потому для проведения этой операции мне пришлось встать в понедельник в пять утра – чтобы успеть потом вернуться и на своей машине уехать уже на свою работу. Серебристый «Логан» находился на стоянке под домом, на том же месте, где и всегда, в леопардовой тени от старого тополя, мокрый от росы, даже не с вчерашним… а тем старым, из прошлой жизни днем, замкнутом в салоне. В том воздухе еще был он, мой муж – в ту прошлую пятницу вернувшийся чуть раньше, сидевший в этом кресле, заглушивший мотор, затянувший стояночный тормоз, воткнувший первую передачу, включивший сигнализацию. Я пропищала брелоком с его ключами, и будто начался обратный отсчет времени. В кармашке на двери лежала скомканная салфетка с крошками – значит, в обед мотался где-то и ел булочку. На «Шелле» пил кофе – сзади в бумажном пакете лежала смятая картонная чашечка с пластиковой палочкой-мешалкой с застывшей коричневой пенкой и еще один пакет, от булочки. Сперва съел, отправил мусор назад, чтобы потом выбросить, потом вытер влажной салфеткой руки и крошки вокруг и бросил в кармашек в двери. Возможно, спешил. Я принюхивалась, пытаясь ощутить его запах, но пахло только ароматизатором-елочкой, такой же точно, как и у меня. У нас в машинах был одинаковый запах. Это дома и на даче… да, особенно почему-то на даче я ходила, отчаянно вынюхивая постельное белье, подушки, содержимое шкафов, пытаясь уловить его запах – он как тонкий волосок, который попадает иногда в рот и который чувствуешь всем небом, но не можешь выловить, ощущался во всех тех местах. Я взялась за руль, подвинула кресло ближе (с его ростом 182 см до зоны моего водительского комфорта при росте на 10 см меньше – примерно два-три щелчка). Зеркало заднего вида не трогала. Мы оба с ним никогда не пользуемся зеркалом заднего вида, как заправские водители с опытом работы на микроавтобусах и грузовиках довольствуемся только боковыми. Завела двигатель, постояла немного, чтобы прогрелся, и когда уже поехала – уже возле самого шлагбаума, включила музыку. И вот только тут сломалась. Даже эта булочка и чашка, из которой он пил, не свалили меня тогда. Но радиостанция была его, исконно его – мальчик любит клубную музыку, и если мы вместе всегда обнаруживали какой-то эфирный компромисс, то в одиночестве он слушает «Диджей фм» – кислотную трещотку и ломаные ритмы. И они, клубясь ядовитым синим дымом, словно чуть вспыхивая, гимном молодости, секса, приморских бессонных ночей и прочей беззаботности заполнили собой салон машины. И звучали они тут для него. Как звучали бы в этот же день, этим же утром, даже в такую рань – если бы он на три часа раньше выехал в офис, чтобы сдать этот свой проект, над которым сейчас бьются без него. И тополь, как утреннее покрывало, снимал бы с крыши автомобиля свою леопардовую тень для него, в его утре, а я тут по какому-то чудовищному недоразумению.