Мильфьори, или Популярные сказки, адаптированные для современного взрослого чтения
Шрифт:
– Нельзя, нельзя! У нас посещения с трех до семи! – скакала перед дверью медсестричка. – Ну Богдан Васильевич, начмед же…
Изнутри стенка была покрашена белой краской, а снаружи – буро-бежевой. Лязгнул замок, протиснувшись мимо санитарок, Валентина, как была, босиком, в ночной рубашке, вышла на лестницу, к мужу, шатаясь и щурясь.
– О! Валя! Душа моя! Ты как?
– Так, зайдите в отделение, – прошипел врач, беря отца семейства за плечо и проталкивая впереди себя в дверь с дерматиновой обивкой и кодовым замком. – Нечего стоять тут. Вот тут стойте, прямо тут, и отсюда ни
– Живой он, Сережа, я чувствую: живет!
Они сидели в кабинете Богдана Васильевича по обе стороны простого советского фанерованного стола, заваленного папками с историями болезней.
– Дело вот какое, – начал врач. – Новости, в общем, две.
– Ну? – уставилась на него мать семейства, чувствуя, как со сладким покалыванием аж до подмышек грудь наливается молоком.
– Плод, выкидыш, ну, тот, что вы родили, – он живой. Я не буду давать никаких прогнозов, случай, в общем, экстраординарный, с таким не то что мы – мало кто в мире сталкивался, но не знаю, нужно ли оно вам, вот в чем вопрос.
– Нужно нам что?
– Дело в том, что выхаживание таких детей – глубоко недоношенных, вы сами понимаете, стоит очень дорого, до тысячи долларов в день. А то, что там мозг поражен и он нормальным не будет никогда, сами понимаете…
Мать и отец семейства дружно встали, разгладили одежду, она – халат, он – джинсы со следами машинного масла.
– Нам это не надо, хотите, я отказ напишу, – сказала Валентина и, шаркая тапочками, поплелась к двери.
Отец семейства виновато глянул через плечо и хрустнул скомканным полиэтиленовым пакетом, который держал в руках.
Находиться дольше в больнице мать семейства не видела особого смысла, тем более что оставленный на попечение старших сестер годовалый мальчишка беспрестанно плакал, к тому же покрылся непонятной аллергической коростой. Мало того, он умудрился выползти в общий коридор на этаже, миновать тяжелые металлические двери (дочка-второклассница именно в тот день ограничилась одним деликатным захлопыванием, так что собачка не защелкнулась и дверь поддалась даже рукам младенца). Мальчика поймали соседи между восьмым и девятым этажом, в метре от зияющей косой дыры в выбитом окне на лестничной клетке, – вымазанного известкой, пылью и табаком из наполовину съеденного сигаретного бычка.
Комиссия по делам несовершеннолетних нагрянула к ним в дом как раз тогда, когда мать семейства, уложив младших на дневной сон, выпила стакан пива. Она так ждала этого пива, еще с больницы, еще когда мебель двигала, хотя и не любила вообще алкоголь: кормила ведь постоянно и нужно было на круглосуточной вахте находиться с младшими детьми, но тяготы прошедших дней уж слишком сильно давили, и в холодильнике стояла эта одна бутылка, оставленная мужем для какого-то такого отчаянного случая. Ей было плохо, болел живот, и дверь она открыла согнувшись, обхватив себя руками, в грязном халате, с уставшей гримасой на лице и этим пивным, ужасным алкогольным запахом вокруг себя.
Три сурового вида женщины осмотрели квартиру с кое-как расставленной мебелью, как на складе, с сорванным карнизом в одной комнате и грудой вещей на полу в другой, с разбросанной постелью. Осмотрели оба холодильника, где оставалось
И вечером, выпивая уже не пиво, а дешевый крымский портвейн, мать и отец семейства горько плакали.
Рано утром вызвали для разговора старшего сына, говорили, что ему «там будет лучше» и что это «временная мера, ты не думай». Он просто молча кивал.
Социальная служба прислала за детьми автобус – почти такой же, какой забрали у них в счет погашения кредита в банке, и за рулем сидел улыбчивый мужчина в клетчатой рубашке – почти такой же, как та тряпица, которой отец семейства протирал фары и зеркала.
«Мама, не надо, не делай этого», – сквозь слезы просили дочки. Но наземь никто не падал, чего так в глубине души опасались родители, спокойно сели и уехали, младшие махали из заднего окна, став коленями на сиденья, – их любимые места, последний ряд.
О самом младшем сыне тогда никто не думал. У него даже не было имени, и он продолжал жить.
Когда на город опускались ночи – осенние, каждая на минуту длиннее, чем предыдущая, и в жилых домах вдоль больничного проспекта все раньше зажигались окна, тысячи и тысячи окон, думал ли кто-то из продрогших прохожих, догадывался ли о чуде, скрывавшемся за одним из них? Мог ли кто-то предположить, что вершилось за тем одним особенным окном, в вытянутом белом, похожем на коробку от обуви больничном здании, мимо которого проезжали шесть рядов машин, отражаясь в нем кометными хвостами и северными сияниями?
Город жил. Менялись цвета светофора, как цветомузыка, разливаясь на четырех дверях больничного вестибюля, запах дешевой выпечки «форнетти» из киоска проскальзывал внутрь со сквозняком при проветривании, и там, на втором этаже, под ртутно-белым, даже чуть зеленоватым светом от специальной лампы, лежал он, мальчик без имени, который продолжал жить.
Богдан Васильевич скормил ему, влил, как мог, содержимое уже двух драгоценных ампул. Когда-то пытались спасти одного такого ребенка, выращенного в пробирке, вымоленного у Бога и отбитого наукой у него же, и родители привезли все необходимые лекарства, контрабандой доставали самые редкие и дорогие и, когда стало уже все равно, когда, как сказали, не смогли отбить, оставили врачу коробочку с тем, что не использовали, чтобы попытаться отбить других, и коробочка хранилась в особенном холодильнике, под замком. Но и содержимого той коробочки не хватало для боя с изумленной беззубой пастью, зависшей в нерешительности над реанимационной колыбелью.
У врача была знакомая журналистка из популярного желтого издания, специализирующегося на остросоциальных темах. «Если хочешь, приезжай, только не называй никаких фамилий… Плод, в общем, абортный, юридически даже не знаю, как с ним поступать».
Когда мальчик-с-пальчик прожил семь суток и юридически стал считаться с тех пор человеком, вышла статья в ежедневной газете тиражом в несколько миллионов со снимком его, безымянного, на главной странице, с откинутой набок тяжелой головой в сером пуху и открытым, как в агонии, черным провалом рта.