Мильфьори, или Популярные сказки, адаптированные для современного взрослого чтения
Шрифт:
С девушками у Eug. тоже не ладилось: максимум одна-две ночи. «Ты такая хорошая…» – со вздохом говорили ей, улыбаясь над завязываемыми шнурками, озираясь в поисках забытых вещей. Одна из женщин – старше самой Eug. лет на пятнадцать – перед уходом, вместо того чтобы озираться (и в итоге забыла пахнущую сандалом книжку Карлоса Кастанеды), уже в пальто и шляпке, протиснулась мимо разложенного дивана к компьютеру и, не присаживаясь на стул с мужской полосатой рубашкой на спинке, открыла сайт весьма однозначного содержания: квадратики с небольшими видеороликами раскатывались скатертью-самобранкой далеко вниз за полосу прокрутки. «Фу, что это?..» – удивилась Eug., а женщина улыбнулась и сказала, что там на самом деле есть много интересного и полезного.
После
Откуда взялось прозвище Жучка, достоверно неизвестно. Но пятнадцатилетняя бестия Наташка, свалившаяся на ее голову чуть ли не в буквальном смысле (подвернула ногу на лестнице в парадном), называла Eug. только так. Наташке нужно было уйти из дома, от матери с бабкой с их любовниками и двойными стандартами (с внучки спрос был абсурдно велик), и тихое соседское холостяцкое гнездо с окном во всю стену подходило как нельзя лучше. Да и родителям спокойнее жилось с осознанием, что единственная дочь «поселилась у подружки». Примерно три недели они жили душа в душу – Наташка перестала пить, готовилась к школе и посещала курсы английского, в глянцевых тетрадях с фотографиями Биг-Бена и тестовыми заданиями в квадратиках уже почти не попадалось табачного пепла или, того хуже, мелкой зеленоватой пыли с пряно-сладким запахом. Жучка училась на Наташке делать тайский массаж (ходила на курсы), и вечерами они все чаще валялись дома – на животах поперек разложенного дивана, смотрели редкие фестивальные фильмы производства Азии и Великобритании.
Но в какой-то момент Наташке все надоело, опостылело, стало невыносимо жаль «бестолково проходящей юности» (как было написано в личном профиле на «Одноклассниках»), и она отправилась гулять. На третий день загула Жучка открыла настежь окно – в сырую осеннюю ночь, села на стул, вытянув ноги на низкий подоконник, закурила, вспомнила мальчика с лицом как у принца, и кресло с книжками в старой родительской квартире, и «засунь свою любовь себе в жопу», и гибкое, ногастое, словно выкатанное, как чурчхела, из виноградного сока и кураги Наташкино тело, извивающееся в полутьме, и написала в своем профиле на «Одноклассниках»: «Сейчас я это сделаю».
Но прежде все же решила еще раз позвонить Наташке. Не говорить ей ничего, просто услышать голос и звонкий смех, рассыпающийся задорными искорками. Однако трубку взяла Наташкина бабушка:
– Женя, хорошо, что ты звонишь. Наташа сейчас у меня на работе, ей очень плохо, а я занята по самые помидоры, забери ее отсюда, она мешает. У тебя есть деньги на такси?
– Да, есть, Элла Витальевна, – коротко ответила Жучка, резко встала, закрыла окно, надела свежую футболку с черепами, кеды и, подбросив и поймав связку ключей на цепочке, стремглав выбежала из квартиры.
Дело близилось к утру. Небо серело, в сумерках стали прорисовываться очертания подъездов, припаркованных машин, горок на детской площадке. Где-то заскрипел и загудел первый троллейбус. Если бы в городе были петухи, они непременно начали бы кричать в это время. В съемочном павильоне окон не было, и там продолжался вчерашний вечер – Элла с командой осветителей пыталась выплеснуть сок из банки на белую клеенку, Деда смотрел на монитор рядом с камерой и качал головой.
Жучка села на край дивана, где спала, свернувшись калачиком, Наташка, стараясь
– Привет, мужики.
Осветители коротко кивнули в ответ, кто-то протянул руку для приветствия. Жучка посмотрела на разлитый сок, на колбы с клизмами и, качая головой, спросила со знанием дела:
– Что, налить не получается?
Ей ответили уставшим стоном.
Закусив сигарету и прищурившись, Жучка взяла канистру с соком, поболтала ее, потом прошипела, не размыкая губ:
– Дайте я…
Тем временем на улице Овруческой, что на Куреневке, в одном из старых сталинских домов, на горке, среди старых покрученных лип, в заросших палисадниках, ранним утром, когда гасла последняя звезда, вдова режиссера Мышина кормила котов. Она жила одна, без детей, уже тридцатый год. Проводив в последний путь недопризнанного, недоработавшего, недоотличившегося мужа, стала ходить в Покровский монастырь кормить котов, собак и голубей. В сонные городские сиесты из распахнутого в березы кухонного окна лились умиротворяющие голоса радиоточки, а вечерами она ложилась спать рано, с первыми сумерками. Вставала старуха Мышина тоже рано – скреблась тихонько со своими крошками для птиц, выходила в рассветных сумерках с кастрюлькой каких-то помоев, которые брала неведомо где и раздавала сонным, потягивающимся котам у мусорных баков. Затем, пока коты ели, рассеянно исследовала мусорные баки и, если там находилось чего – абажур, вязаная салфетка, красивый календарь, интересная баночка, несла к себе домой, на балкон. На балконе у нее жили тараканы и сверчок. Перед утренней литургией, если вставала совсем рано, шла на работу: убирать на киностудии, где прошла вся ее жизнь. При муже старуха Мышина начинала помощником режиссера – в гостиной над серой сиротской постелькой с продавленным матрацем висела фотография: бородатый мужчина с кинокамерой и хрупкая блондинка с высоким лбом и в полосатой кофточке. Потом ее брали помощником декоратора, потом просто помощником, но дела не получалось. В ответственный момент вдова Мышина просто уходила со съемочной площадки и, обнаруженная на соседней помойке в обществе котов и лишайных псов, недоумевала, почему к ней прицепились. У нее была эта кроткая манера принимать любую критику: она рассеянно кивала и говорила тоненьким голоском, опустив глаза и пряча руки: «Мне правда очень жаль, что так получилось…»
Тем утром она тихонько прошмыгнула в съемочный павильон, прошелестела сумками с мусорными трофеями, пару раз грохотнула ведром со шваброй.
Увидев ее, Деда откинулся на спинку дивана, закрыв лицо руками. Над бычьей головой задралась майка, и показался волосатый загоревший живот.
– А чего это вы тут делаете? – спросила старуха Мышина, заглядывая на ярко освещенный стол и пытаясь понять, имеет ли смысл убирать сейчас или вернуться позже. Позже не хотелось бы: в церкви была служба на весь день.
– Ай! – отмахнулись осветители.
– А давай, бабка, налей! – усмехнулась Жучка, протягивая ей канистру с соком.
– Чего налить?
– Да отстань ты. – Элла просматривала отснятые за ночь дубли на мониторе и качала головой. – Как сглазили просто… Все идеально до сих пор. Деда, а пленки можно везти не все? А только без налития?
– А смысл?.. – ответил, не убирая рук с лица, Деда.
– А что налить-то? – оживилась вдова Мышина.
– Сок налить. В рекламу. Сок. Чтобы был, как будто его шмякнули вот так…
– А-а… – старуха заулыбалась. – А мой покойный Вячеслав Яковлевич в своем фильме про Днепрогэс тоже так воду наливал, ох и намучились мы, но знаете, в Италии ведь фильм приз взял! И, говорят, из-за этой сцены. Знаете, как он сделал?
Она взяла ведро, которое несла, чтобы мыть пол, вылила в него сок из канистры, потом отлила примерно литр в банку и протянула Жучке.
– Нужно чтобы все сразу лили со всех сторон. А я из ведра грохну в конце.
Деда приподнялся.
Вдова Мышина наливала следующую банку и протягивала Элле.