Мильфьори, или Популярные сказки, адаптированные для современного взрослого чтения
Шрифт:
Она растерялась и, не успев снять приготовленную гримасу снисхождения и усталости, ответила:
«И я вас тоже… чертова холера, как же тут тесно!»
В конце лета мы решили поехать вдвоем в одно глухое село в Полесском районе, на север от Киева. «Вам нужно ходить, как можно больше двигаться», – говорил врач (тот самый, который год назад рассказывал, что мой муж не жилец), и этот совет был понят чересчур буквально, так как супруг полез доставать наши туристические рюкзаки, проветривать карематы и потрошить ящики в поисках рабочих батареек для фонариков. Оказалось, что он решил посетить места своего отрочества, где, отсиживаясь
Я была согласна.
Мы выехали в субботу рано утром, в половине восьмого уже пили кофе из автомата (я со смешанными чувствами) на автостанции «Площадь Шевченко». Улицы выходного дня были политы водой и солнцем, ночь укромно досиживала в тенях подъездов и палисадниках. Мы купили билет до Иванкова, не доезжая до которого (важно не пропустить тихий лесной поворот) нужно было сойти и направиться в наше село пешком, осуществив, собственно, врачебное предписание. Поворот мы не пропустили. Разминая ноги, стояли какое-то время с нашими рюкзаками на обочине. Только мы вдвоем, больше никого. Автобус с тихим воем укатился по широкой пустой дороге куда-то в поля и болота, и его звуки и запахи были словно смыты огромным маслянистым солнечным бликом, вылитым на асфальт и мелкую траву вдоль обочины. Сам автобус мы видели хорошо еще некоторое время, а вот не слышали ничего, кроме легкого хвойного потрескивания и непонятного утихомиривающего кислородного звона – как всегда бывает, когда из шумного пыльного транспорта, везущего в себе городской воздух и городскую суету, выходишь где-то в лесу на подобии этого.
На развилке, Т-образном перекрестке, на обочине напротив нас стояла старая ржавая цистерна, залитая сверху посеревшим от солнца битумом, и непонятного назначения бетонный куб, чем-то похожий на дот. Наша дорога откалывалась от главной, углубляясь в сосновый лес. Тонкие, высокие деревья, в мелкой траве и солнечных кляксах словно замерли в спутанном хороводе. Где-то между ними, вдали, маячили зеленовато-золотистые поляны, будто переложенные золотистым солнечным светом: как хрупкие поделки перекладывают ватой. Воздух был совершенно недвижим, словно под огромной стеклянной сферой. Мы шли и слышали дыхание друг друга.
На некоторых деревьях были вырезаны странные рисунки, напоминающие «елочку» простого советского паркета. «Это так смолу собирают», – объяснил муж.
Мы прошли и «желтый лес» – странный участок, в песчаных кучах и бурых соснах – мертвых, по всей видимости, обнесенный рядом колючей проволоки. «Там могильник, когда Чернобыль рванул – сюда свозили технику…»
За желтым лесом начался лиственный, смешанный. Потом была березовая роща, где, отойдя от дороги метров на двести, мы устроились на поваленном дереве и пообедали бутербродами, помидорами, и попили теплого зеленого чая из термоса. Потом в одной из солнечных клякс расстелили подстилку и валялись там пару часов, даже подремали.
– А принца из Дюймовочки Димкой, поди ж, звали? – вдруг спросил муж, криво улыбаясь, когда мы продолжили путь.
Я пожала плечами:
– Принц-эльф был испанцем… но его вполне могли вывезти из России, он вообще мог бы быть цыганом…
И вдруг подумала, что, собственно, Дюймовочка в стеклянном шаре – это и есть я сама.
– Тебе не кажется, что мы уже пришли? – спросил вдруг муж, кивая на редеющие сосны далеко впереди.
Я ответила, что быть такого не может, ведь идти целых двадцать километров, и окажемся мы на месте не раньше полуночи, а сейчас еще светло.
– Ага… ага… – сказал он, улыбаясь.
Было, оказывается, девять вечера.
Мы сошли с трассы и напролом, через необработанные огороды, по размытой весенним паводком песчаной дороге в ямах и канавах дошли до села. Судя по всему, с того времени, когда мой муж скакал тут через заборы и гонял куриц, почти ничего не изменилось. Село состояло из одной длинной, незаасфальтированной, два раза сгибающейся на девяносто градусов улицы, вытянувшейся вдоль долины широкого и мелкого Тетерева. Людей не было вообще. Возле старинной деревянной церкви находится клуб, вывеска осталась еще с советских времен, с намеком на сталинскую лепнину, да и закрытые на замок двери, прижатые крест-накрест двумя деревяшками – тоже. Магазин зато был явно модернизирован – выкрашенная желтой краской пристройка с решетками на окнах и под крышей из синего ондулина облеплена флажками мобильных операторов и рекламой безалкогольных шипучих напитков. На дверях клуба и на стене магазина висят одинаковые афиши с рекламой цирка «Кураж».
Мы прошли по главной (и единственной) улице, и нам навстречу попадались только пыльные рябые курицы, потом повернули направо, в какой-то едва заметный между брошенными заросшими хатами проход, мимо колодца с «журавлем», и вскоре оказались на лугу перед речкой. Вечер наконец взял свое, солнце село, и торжествующей какофонией, каким-то языческим жизнеславием, почти неприлично орали жабы. От этих воплей веяло разболтанной цыганской страстью. Где-то далеко, за старыми ивами, мычала корова, пахло молоком и свежим навозом.
Прямо на лугу, возле поваленной изгороди и заросшего клевером огорода, стояла вытянутая, как свечка, немного покосившаяся фигура из светлого бетона.
– Это мать! – с восторгом сказал муж. – Как же мы боялись ее в детстве! Никогда тут перед ней не купались!
Мы подошли ближе. Это была сама смерть, памятник смерти! Неестественно вытянутая, в ровных драпировках, тощая высокая старуха с плачущим лицом. Небо догорало, зелень вокруг темнела, сливаясь с собственными тенями, а она, как все светлое, будто светилась тусклой сумеречной иллюминацией.
– Она должна была стоять возле школы, скорбящая мать, там другой монумент сейчас, почти тридцать лет назад это было… – объяснял муж, – а ее, как увидели, страшную такую… устроили скандал, и, значит, решили выкинуть – привязали веревками к «Жигулям» и так тащили, волоком, аж сюда. Вон нос и щеки поотбивались. А тут кто-то поставил ее, так она и стоит до сих пор.
Я смотрела на нее как на старую приятельницу. Мне совсем не было неудобно находиться тут рядом с ней, у нее были свои дела, и нас они теперь не касались.
– Ну что, попробуем зайти к дяде Жоре?
– Я бы и тут ночевала. Как скажешь, мне все равно.
– Пошли, тут рядом! Лишь бы они живы были еще… дай им, Господи, здоровья!
Отмахиваясь от комаров, продираясь через заросли, мы обогнули небольшой холм и снова огородами вылезли к одному из небольших деревянных домов. Тут же залаяли собаки, запахло жаркой прелью хлева.
– Дядь Жор! Теть Шур! – как двадцать лет назад, прокричал мой муж, сложив руки рупором и даже привстав на цыпочки.