МилЛЕниум. книга 1
Шрифт:
И сами малыши, такие слабенькие, податливые и во всём зависимые, что может быть прекраснее?
Но случались, увы, и трагедии…
До конца жизни не забуду ребёнка, родившегося значительно раньше срока. Но живого. Очень маленький, красный, он тихонько попискивал, шевелил ручками, подрагивал, пока его протирали и обрабатывали, но матери говорили при этом спокойными почти металлическими голосами:
– Нет-нет… и не думай, мёртвый. Это выкидыш.
– Я же вижу, он живой… – она, молодая, ненамного старше меня, вся лохматая после мук и в слезах, силилась подняться, поворачивая голову, чтобы видеть его, рискуя сверзнуться с рахмановской кровати, слёзы сами выкатывались из её глаз.
– Да ты что, забудь, семь месяцев… – доктор и акушерка не обращали внимания на её страдания. Их задача – мать. А с ней не всё хорошо и они занимались ею, пока обречённого новорожденного взвешивают и не считают ребёнком…
Я не выдержала и вышла, рискуя получить нагоняй. Еле-еле сдерживая рвущиеся рыдания, я поспешила по галерее в хирургию к Лёне, я не могу не увидеть его теперь же. Кто ещё поймёт и успокоит меня?..
Я нашла его, и он увидел, что со мной что-то не так, но я не могу даже сказать, не могу произнести хоть слово. Мы вышли на чёрную лестницу, где я, наконец, обняла его, прижалась, почувствовала его тепло, его запах, почти скрытый запахом хлорки. Волосы на работе он завязывал в тугой хвост под затылком, от чего его лицо становится таким беззащитным, открытым, как в детстве, когда его стригли совсем коротко с маленькой челочкой, ещё уши торчали…
Она сняла шапочку, входя в ординаторскую, где нашла меня, хотя мне, как санитару здесь, конечно не место, но как внуку заведующего, позволено многое. На Лёле лица не было – одни глава, из которых вот-вот брызнут слёзы… надо позволить ей это, но надо увести от всех.
Мы стояли пыльной чёрной лестнице, она плакала, уткнувшись мне в грудь. Я понимал, что она сейчас не сможет ничего сказать, ей почему-то надо выплакаться. Только когда мы шли с работы через два часа, я спросил её, что случилось.
У меня опять задрожал голос, и придвинулись к горлу слёзы, я рассказала ему всё происшествие:
– Я не знаю, Лёня, это… Мне только кажется, что так нельзя. Нельзя обрастать… бронёй, – убеждённо закончила я.
– А без брони сможешь выдержать?
– Не знаю. Но в броне нельзя. Если ты не видишь слёз, не чувствуешь чужой боли, страха, отчаяния своим сердцем, не впускаешь их, то как помогать? Как тогда можно помогать? Тогда помочь невозможно. Нечем…
– Если всю боль чувствовать, надолго тебя хватит?
– Хватит…. Иначе, зачем тогда? Мы же… Мы помогать призваны…. – она посмотрела на меня: – А ты… У вас не так?
– У нас не было трагедий.
– Что, неужели за всё время не умер никто?
– Слава Богу, пока нет, – я нисколько не лукавил, много, конечно, было тяжёлых случаев, но смертей при мне пока не случалось. – Да и этот ребёнок, может, не умрёт, может всё обойдётся… Мой дед семимесячным родился, ничего, вырос, как видишь. Только не плачь так больше… так страшно, когда ты так молча плачешь, а я ничем не могу помочь.
– Ты очень помог, если бы не ты, я…
Поздняя осень с ранними холодными сумерками, сырой воздух не обещал скорого снега, хотя ноябрь уже подходит к концу и пора бы. Снег вначале зимы – такая радость, интересно, почему? Только ли из-за света, которым он заполняем пространство, укрывая всё в самые тёмные месяцы года? Или это генетическая память, то самое, из-за чего «крестьянин торжествует»?..
До занятий было ещё два часа, моих дома нет, и мы с Лёлей пошли ко мне. Это происходит каждый день, у меня или у неё, но мы каждый день вместе. А бывали и ночи, когда Лёлина бабушка дежурила.
Наши родные, отбушевав после нашего возвращения, смирились с тем, что нас теперь не разлучить и сквозь пальцы смотрели на мои ночные отлучки.
Лёлин братишка родился как раз в день, года нас зачислили на подготовительное. Мы встречали их из роддома, этого самого, Областного, где теперь работает Лёля.
Дядя Валера, взволнованный, растерянный, немного неловкий, как и положено молодому отцу, с букетом, улыбнулся мне, как своему и меня согрела его прекрасная улыбка. Всё же он какой-то необыкновенный, редкий человек.
– Поздравляю, – я пожал протянутую мне руку.
Лёля, обнимает его, целуя в щёку:
– Спасибо, дядя Валера!
– За что это? – Он не сразу и понял, на своей волне. – Ах, вон о чём ты… Не за что. Да и говорила ты не раз, чего уж, дифирамбы петь… Юле, смотрите, не выдайте меня, и так несколько недель, каждый день сокрушалась, кто же мог адрес сболтнуть, как Лёнька узнал.
– Дядя, Валера, я деньги отдам, вот зарпла… – говорю я.
– Сдурел что ли? – он оборвал меня, – не вздумай! Ты мне спеть обещал? Вот считай, что это плата за концерт.
Тут появилась Лёлина мама, красивая, причёсанная, даже подкрашенная слегка, будто и не из роддома, а с курорта выписывается. Ребёнка, в виде большого толстого из-за одеяльца куля, отдали отцу, он, запутавшись, не знал, куда деть букет, мы все рассмеялись, такой он симпатичный и милый в своей счастливой растерянности. Тут была немаленькая компания. Друзья их с Лёлиной мамой, его родители, Лёлина бабушка вышла вместе с Юлией Александровной.
Они уехали на такси, праздновать появление на свет малыша Романа, как назвали мальчика счастливые родители… почему я сейчас вспомнил об этом? Потому что Лёля так расстроилась из-за недоношенного малыша?..
Мы лежали рядом на Лёниной софе. Уже совсем темно, зимняя ночь уже наползает на небо и надо вставать и идти, потому что занятия уже половина шестого, через полчаса, но так хорошо лежать рядом на этом мохнатом пледе, от которого, впрочем, чешется спина. Смотреть на книжные полки с потёртыми корешками, стены в плакатах «Арии» и «Doors», вернее Джима Моррисона голого по пояс и в бусах. У меня в комнате тоже несколько плакатов висят, а ещё мои рисунки, всегда любила рисовать…
– Лёль, что спросить хотел… – проговорил Лёня. – Будущим летом, нам