МилЛЕниум. книга 1
Шрифт:
Я не знаю, сколько времени мы процеловались тут и сколько стояли, прижимая друг другу наши тела, позволяя себе касаться руками голов, волос, плеч и спин друг друга. У Лёни оказались на удивление мягкие волосы, они так прекрасно пахли и светились в темноте своим белокурым цветом, зарываясь в них пальцами, я могла гладить его горячую голову, его длинную мускулистую шею. Я обнимаю его плечи и спину, с желанием прижимая к себе… Оказывается, я знаю, что это такое – желание…
Она такая тоненькая в моих руках, её талию я могу обхватить пальцами, сползая ими по её чуткой спине… С волос с щелчком отскочила заколка, выпустив их на волю. Этот густой и мягкий, пахнущий сладко, шёлк такой тёплый… Может, Лёля превратилась в цветок, полный сладкой пыльцы и нектара…
Я не знаю, сколько бы мы ещё не отрывались друг от друга, но провернулся где-то близко дверной замок и со скрипом открылась старая дверь, прошуршав, отошедшим дерматином обивки по порогу, старушечий голос ворчливо, но не зло, а словно улыбаясь, проговорил:
– Ну, иди-иди, гулёна, спать не даёшь никому, разоралси… Учти, Барсик, блох нанесёшь, в дусте купать буду, не обижайси!
– «Спасибо»! – мявкнул невидимый Барсик, будто отвечая невидимой же хозяйке.
Прослушав этот диалог, мы засмеялись, зажав рты, и побежали из этого подъезда…
– Смотри, лампочку-то я украл… – сказал Лёня, показывая лампочку, что засунул себе в задний карман джинсов.
Я засмеялась:
– Так вот кто лампочки везде тырит! Хоть будем знать!
Мы засмеялись вместе.
Мы посмотрели друг на друга, нам даже не темно в этой ночи, как мы можем не увидится завтра?…
Мы оба безошибочно поняли, что то, что случилось с нами только что, у нас обоих было впервые в жизни. Нам не надо спрашивать об этом, мы это почувствовали, без слов.
Я счастлив совершенно.
И я счастлив, что не торопился и не пытался «учиться» с другими девушками какому-то там мастерству поцелуев, разве оно было нужно? Я счастлив, что не было у меня никаких случайных девчонок, перед которыми я чувствовал бы неловкость и стыд за то, что прикасался к ним ничего не чувствуя в своей душе…
Лёлины слова горят во мне. На моих губах, на моём животе, которым я прижимался к ней, на моих руках остался огонь, я задыхаюсь от счастья…
Этой ночью мне приходят такие видения, что мне больно утром…
А ещё утром бабушка ужаснулась открывшемуся утром виду моей физиономии, а дед захохотал:
– Хорош наш-то придёт на экзамен: волосатый, с бланшем, с разбитой мордой – чистый бандит-неформал!.. Я не могу! Абитуриент! А-Ха-Ха-Ха! – у него слёзы выступили на веках от смеха.
– Тебе смешно, у ребёнка, может, сотрясение! – воскликнула бабушка.
Но дед захохотал ещё веселее:
– Трясение у «ребёнка», ага! Ещё какое! Целовался полночи, вон, губы разнесло до носа! Иди, умывайся, герой-любовник!
Когда я вышел уже к завтраку, дед всё так же усмехался, шурша газетой «Правдой», но ничего не говорил, пока я не съел почти весь завтрак: яичницу из трёх яиц. А когда, я поставил тарелку в раковину, собираясь вымыть, добавил всё же, лукаво выглянув поверх газеты:
– Слава Богу, а то я, признаться, беспокоиться начал: семнадцать лет парню, ни одной девочки, волосы эти…
Я посмотрел на деда, не очень понимая, о чём это он говорит, а бабушка, покачала головой, глядя на него:
– Чёрт-те-что в голове у тебя, Иван!
– Да заволнуешься, знаешь ли, старший внук и…
– Ну, хватит, разговорился! – бабушка начала сердится, хмурясь на него.
– Когда познакомишь с невестой-то, Алексей?
– Дай экзамены сдать дитю! – бабушка Лариса, шутливо ударила деда вафельным полотенцем по плечу. Он засмеялся, блестя молодыми глазами.
Вообще, при том, что родители мало присутствовали в моей жизни, я никогда не чувствовал себя брошенным, рядом с бабушкой и дедом, купаясь в их любви ко мне и друг к другу, я был счастлив всю мою жизнь и никогда не был одинок. Вот и сейчас, глядя на них, мне казалось, они мои ровесники…
Я ушёл в свою комнату, затянув с собой телефон, просунув провод под дверь, чтобы не пережать, когда закрою. Конечно, я позвонил Лёле…
Эту ночь я маялась от жарких, жадных, яростных сновидений, закончившихся внезапной вспышкой, пробудившей меня… Я впервые испытала то, что, называется оргазмом… Я сразу поняла, что это. Не надо ни объяснений, ни описаний… Это так неожиданное и потрясающее продолжение сегодняшнего вечера в подъезде, Лёниных поцелуев, прикосновений… И сейчас в волнах не полностью отпустивших меня видений, бьющегося сердца, в полной темноте, нарушаемой только светом фонаря, во дворе, создающем привычные тени на стенах, я понимаю, как изменился мой мир, изменился навсегда, стал новым, сложным, богатым, ярким и цветным, в нём больше звуков, цветов, оттенков и чувств, столько, сколько не было ещё никогда раньше…
Я не могу думать ни о чём, ни о ком, кроме Лёни. И утром, заметив блуждающую по моему лицу улыбку, бабушка Вера покачала головой:
– Завалишься в институт, мать поедом съест.
Я посмотрела на неё, не в силах не улыбаться всё равно, подперев подбородок рукой, и не глядя на остывающий завтрак.
– Что, так влюбилась? – спросила бабушка Вера уже с улыбкой в голосе.
Я только вздохнула, всё так же блаженно улыбаясь, что отвечать?
– Поступи только, а там, влюбляйся, – сказала я, глядя на внучку, ещё
похорошевшую со вчерашнего дня, думая, что вот поступят и разъедутся на том всё и закончится… Меня не беспокоит эта неожиданная любовь, в юности положено влюбляться.
Мы уговаривались с Лёней не встречаться сегодня и завтра, суббота и воскресенье, в понедельник экзамен, но… Лёня позвонил. Мы проболтали, наверное час или дольше.
А потом он и вовсе пришёл сам.
Лицо его сегодня выглядело куда хуже, чем вчера, синяки налились чернотой, скула опухла и кривила его правильное лицо.