Миллиметрин (сборник)
Шрифт:
Вот тут я, пацаны, малость взбеленился. Не знал я, пацаны, что у Людки моей муж какой—то там был. Какой такой муж? А я спрашивается – кто? И почему я козла этого на стенку должен вешать, пусть даже и мордой к брусу?
Я говорю:
– Мама! Какой—такой муж, блин? Почему муж? А я – кто?!
А мама мне говорит:
– Так Людка—то моя ведь не девочка. Какой—никакой жизнью половой и до тебе жила. И муж у неё был, и не какой—нибудь там гражданский, а настоящий, в загсе фиксированный. Только помер
– И что, – говорю, – и свадьба была, мама?
– И свадьба была, и платье белое, и фата до пола, и кукла на капоте, и крики «Горько!» и море водки и песни до утра и прочие отвратительные, мещанские штучки.
– Почему же это, мама, отвратительные, отчего же – мещанские? – спрашиваю.
Люська в это время на кровати сидела. Зыркнула она на меня, в подушку уткнулась и заплакала вдруг, затряслась. По мужу своему помершему, по законному, наверное, убиваться стала.
Тошно мне, пацаны, стало. Начал я портрет от стены отковыривать, да всё никак не могу – хорошо прибил, надёжно.
– Как почему? – возмутилась мама. – Как отчего?! Да знаю я как вы, молодёжь, сейчас к печати в паспорте относитесь. Пережиток всё это! Не говоря уже о белом платье, фате и криках «Горько!». И вообще, чего ты меня мамой—то называешь? Несовременно это и беспонтово. Зови меня Таней. Ну, Тань Иванной в крайнем случае. И чего это ты стойку на слово «муж» сделал? Ты у нас бойфренд, а это в сто раз круче. Правда, Людка?!
Смотрю я, а Людка моя рыдает в подушке, ходуном аж вся ходит.
Тут у меня, пацаны, ревность взыграла.
Я портрет от стены оторвал, Людку от подушки отпихнул, сунул ей фото под самый нос и говорю:
– Что, по законному своему плачешь? По нему тоскуешь? Что ж не говорила мне никогда, что ты вдова?!
Смотрю, а Людка моя не плачет, а вовсе даже наоборот – хохочет.
– Мам, – говорит и за живот от смеха держится, – мам, а он никак приревновал меня к Петьке—покойнику!
– Ах, ты…, – заорал я. – Он ещё и Петька?!
Уставился я на портрет, а там красавчик такой с белогвардейскими усиками.
Гадко мне, пацаны, стало, и нисколько не легче, что Петька этот в покойниках числится. Хрястнул я портрет об пол. Стекло вдребезги, рамка в хлам. Мама посмотрела на останки эти и говорит:
– А и правильно, чего покойников на стенку вешать? Давайте папу присобачим, только лицом к народу.
– А отчего он помер—то, Петька этот? – вдруг разобрал меня интерес.
– Отравился, – хихикнула Людка.
– Чем?!
– Да вот также к маме приехал, в баньке попарился, шашлычков поел, рюмочку выпил, папин портрет прибил и…
Струхнул я, пацаны. Чувствую, плохо мне – голова кружится, тошнит, колени трясутся, а этот гад усатый с пола меня глазами буравит.
Ноги подкосились, я на кровать
– Меня—то за что? – шепчу. – Я ж вам всего лишь бойфренд, никаких обязательств, одни удовольствия…
А Людка с Таней… с Тань Ивановной хохочут:
– Да пошутили мы! Вставай, бойфренд «одни удовольствия»!! Вставай! Пошутили мы!!
– Как, – говорю, – пошутили? Зачем пошутили?
Чувствую, лучше мне стало – ничего не болит, не кружится, не подкашивается.
– Так и пошутили. Петька наш алкоголик был. Пил всё, что горело, вот и употребил один раз жидкость для чистки ванн. До больницы довезти не успели.
– Ваш Петька?! ВАШ?! – заорал я.
Вот не думал я, пацаны, что такой неживой, портретный пацан может вывести меня из себя.
– А я—то чей?! – спрашиваю. – Чей я?! Почему не мой портрет на стенку вешаете, а этого белогвардейского алкоголика?!!
– А у нас портрета твоего нет, – говорит Тань Ивановна. – Ты же сам говорил: пережитки всё это и условности – фото, рамки, штампы, загсы. А Петька, тот условности уважал и считал, что пережитков не существует. Вот только пил без ума, гад, а так – золотой мужик был. – Подняла мама портрет с пола, к груди прижала и понесла куда—то.
Смотрю я на Людку – хороша, зараза.
Хороша Маша, да не наша!
Потому что нигде, пацаны, не записано, что Людка эта – моя. И фамилия у неё – другая. Дурацкая такая фамилия – Петрова. То ли дело у меня – Пендрюковский.
Я Людку за руку взял и к себе притянул.
– Людка, – говорю, – хочешь стать Пендрюковской?
– Ой, – засмеялась она, – а зачем это?
– Нет, ну так хочешь ты или нет?
– Даже не знаю. Фамилия какая—то дурацкая!
– Это моя фамилия, Людка!
– Да?!
Хотел я обидеться, но вдруг вспомнил, что фамилию—то мою она и правда не знает. А зачем она ей? Паспорт мой Людка в глаза не видела: она не просила, я не предъявлял. Дома мы с ней по именам общаемся, в койке тоже. Утром ушёл, вечером пришёл. Зачем бойфренду фамилия?
– Слушай, – говорит Людка, – а прикольная фамилия! Если честно, я Петровой запарилась быть. Этих Петровых как собак нерезаных, а Пендрюковской я одна буду!
– Значит, согласна?
– Что?!
– Ну… это… пойти…
– Куда?
– Ну куда бабы ходят?
– По—разному бывает. Случается, что и на три буквы женщин посылают.
– Тьфу! Не дай бог тебе, Людка… Всех убью!
– Да кого убивать—то? За что?!!
– Людка! Не путай меня. Я ведь в загс тебя зову. Типа замуж.
– Ты?!
– Я.
– В загс?!
– Ну да. Только не смей говорить, что не согласна.
Тут мама зашла с веником и каким—то другим портретом в руке.
– Мам, – хвастливо говорит Люська, – а Пендрюковский меня замуж позвал!