Мимо денег

Афанасьев Анатолий Владимирович

— И что он хотел со мной сделать?

— Трудно сказать. Сознание у мутантов зыбкое, неопределенное. Все желания расфокусированы. Они сами не знают толком, к чему стремятся.

— Значит, сумасшедшие?

— Отнюдь. В их поведении всегда есть определенная логика. Только не наша, не человечья. Если ее постичь, сама станешь такой же. К ним вообще опасно приближаться. Да погляди на наших знаменитых реформаторов. Разве они сумасшедшие? Хотя с точки зрения базовой общечеловеческой нравственности, конечно, все их деяния безумны. И по внутреннему посылу, и по результату.

Аня задумалась, рассеянно следила за медленным движением чаинок в чашке.

— Как же отличить мутанта от человека?

—

Как раз это нетрудно. Мутант абсолютно лишен чувства сострадания. Он полый внутри. Совершенно не реагирует на чужую боль, поэтому к чужой жизни относится как к чему-то несущественному. Поговори с ним минуту — и сразу поймешь. От него тянет могилой… Анечка, пора спать. Завтра — очень трудный день.

— Уже завтра?

— Да.

— Ты обязательно хочешь, чтобы я это сделала?

— Увы.

— Но мы правда уцелеем?

— Я же тебе обещал.

После телефонного разговора с Микки Маусом, который Сабуров контролировал, он еще раз подробно ее проинструктировал. От Ани требовалось лишь одно, чтобы она не вышла за рамки сценария. Все просчитано по фразам, по звукам и, как выразился Сабуров, по психосоматическим импульсам. Кое-какую технику, необходимую для операции, раздобыл майор Сидоркин. Миниатюрный радиопередатчик, выполненный в виде черной пластиковой розочки, он закрепил Ане под лацканом ее кожаной куртки, а тончайшие усики вывел в пуговичный проем. Розочка была настроена на прием, и, чтобы перевести ее на передачу, достаточно легкого прикосновения, но все равно это была самая уязвимая часть снаряжения. Если Микки заподозрит неладное, девушке не поздоровится, однако совсем без риска в подобных делах не обойтись. Работал приемник безупречно: звук перетекал в Анино ухо, словно струйка воздуха. Еще Сабуров передал ей редчайшую для россиян монету, серебряный доллар, который с этой минуты она должна постоянно сжимать в левом кулачке: Микки увидит его лишь в последний момент. Фетиш подсознания.

Когда все было готово, профессор попросил Сидоркина выйти на кухню и, с тяжелым сердцем, погрузил девушку в сон. В классическом смысле это не был сеанс гипноза, скорее легкое, одноразовое внушение, но необходимость прибегнуть к нему угнетала Сабурова больше, чем все остальное. Как и радиопередатчик, это такая деталь, без которой план не мог сработать. К слову, Сидоркин не заметил в девушке никакой перемены, разве что ее улыбка приобрела какой-то детский, доверчивый оттенок.

До Парка культуры довезли Аню на бежевой «десятке», почему-то с подмосковным номером (очередная машина Сидоркина), дальше ей предстояло идти пешком, на виду у всей Москвы.

— Не тушуйся, Анна Григорьевна, — подбодрил майор. — Мы у тебя на хвосте.

Сабуров поцеловал ее в щеку, поправил упавшую на лоб пепельную прядь.

— Помнишь слова?

Аня кивнула. Глаза полыхнули синим, драгоценным огнем.

— Не волнуйся, Иван. Не подведу.

Она была в порядке. Она ему верила. У него сердце сдавило тоской. Прощание, всегда прощание, вечное прощание…

Они оба глядели ей вслед из машины. Походка легкая, летящая. Не оглянулась, как было и велено.

— Повезло вам, Иван Савельевич, — с ноткой зависти заметил Сидоркин.

— Как знать… — отозвался Сабуров.

Денек был пригожий, с бабьим летом в крови. Небеса синие, будто промытые. Трихополов увидел ее издали и сразу определил: она. Он стоял почти у самой воды, в начале каменных ступеней. Четыре машины сопровождения охватывали площадку полукольцом. Там лучшие бойцы Мамедова. Кто бы за девицей ни увязался, снимут как пылинку с ладони. Но — строгий приказ: без сигнала ни шагу. Опасности он не чувствовал, но как-то было непривычно зябко на душе. Он попытался понять, в чем причина.

Конечно, вся история с «Токсинором» неприлично затянулась для рутинной коммерческой сделки, но, кроме того, было в ней что-то унизительное для него лично, что-то карябавшее самолюбие. Взбунтовавшийся плебей Сабуров, персонаж из театра россиян-марионеток, решивший почему-то, что имеет права диктовать свои условия; казенная девка, по недосмотру выпорхнувшая на волю; и тут же безобразная выходка цыганки, отплатившей за добро, которое он для нее сделал, наглым письмом с невнятными истерическими угрозами, — и все это вместе, накопясь, занижало его личностный статус, опускало в мир примитивных, недостойных его положения страстей. С другой стороны, успокоил себя Микки, все, что происходит, всего лишь часть грандиозного спектакля, который он сам сочинил и поставил на подмостках этой суки-страны, любую сцену он может переписать по собственному капризу заново, сменив одних актеров на других. Игра в человеков. В жизнь и смерть. Восхитительный театр абсурда Так чего огорчаться, если в одной из мизансцен по вине нерадивых помощников покосилась декорация? Это беда поправимая…

Девушка приближалась медленным шагом, осторожно обходя лужи и тоже заметила его издали. Трихополов оценил плавную грациозность ее движений. Для того чтобы молодой женщине соблазнить, свести с ума старика, вполне достаточно одной такой изысканно-звериной пластики, возбуждающей похоть в недрах костного мозга, но доктор Сабуров, как ни крути, не совсем обыкновенный человек. Самый мощный физиологический импульс вряд ли воспламенил бы его до такой степени, чтобы он натворил все те глупости, которые сумел натворить. Наверное, есть в полоумной блондинке, прошедшей огни и воды, еще какая-то сокровенная загадка, которая его зацепила. Трихополов не собирался ее разгадывать. Ему хватило заглянуть в ее глаза, чтобы понять: эта крошка отжила свое.

— Где же бумаги? — спросил он с досадой, не здороваясь и не уточняя: она ли это или не она?

— Господин Трихополов?

— Господин, господин… Давай бумаги, говорю, и скажи, где Сабуров. Больше от тебя ничего не требуется.

— Бумаги здесь. — Аня прикоснулась к груди и переключила приемник на передачу. Монету сжимала в кулачке. Все по инструкции. Чувствовала она себя прекрасно.

Мужчина, похожий на чертика из табакерки, не внушал ей не то что страха, но даже особого любопытства. Но раз Иван Савельевич считает, что в нем заключено абсолютное зло, значит, так и есть.

— А что вы хотите с ним сделать?

— С кем?

— С доктором Сабуровым?

— Тебе что же, жалко старика?

— Он не старик.

— Ах даже так?

Трихополов уже составил о ней мнение: миловидное личико, но таких по Москве сотни тысяч, робкий голосок, скрывающий бездну полуосознанных желаний, нежная кожа, электрический блеск глаз, вероятно, с кокаиновой подзарядкой, — а в общем ничего такого, за что можно зацепиться и сказать: есть изюминка, есть! Бледное создание, из тех, которые мечтают лишь о богатом, добром спонсоре и давно запутались в трех соснах. Что же все-таки мог разглядеть в ней хитроумный докторюга, чего он, Микки, считающий себя знатоком женской натуры, не видит? Может, какие-то чисто постельные штучки?

— Нехорошая девочка, — пожурил он. — Не о дряхлом полюбовничке тебе надобно думать, а о себе. Сколько преступлений — уму непостижимо! Так тебе и этого мало. Ладно, убийства — это можно понять и простить, но ведь ты меня обидела. Спуталась с человеком, который строит мне козни. А-я-яй, как неосмотрительно…

Взгляд у Ани прояснился, и в нем возникло ровное синее пламя. Это насторожило Трихополова.

— Илья Борисович, можно спросить?

— Только коротко.