Мимоза
Шрифт:
А откуда возьмется у меня новый идеал или жизненная цель?
Мне внушали, что целью человека с моим прошлым должно быть перевоспитание. Меня освободили. Если сидел я за преступление, то, значит, свою вину за то, что был «правым», я искупил. А вдруг мое освобождение означает только конец первой стадии перевоспитания? Как мне тогда жить? Требовалось все обдумать. Но как установить, насколько я уже перевоспитался?
Я был так свободен, что не чувствовал себя на земле, а словно бы плыл в ночном воздухе...
Лежу лицом
Это оставалось тайной. Иногда я думал, что мне приснилась та, «долагерная» жизнь; иногда настоящее чудилось кошмарным сном, который кончится, и я обнаружу себя в аудитории на лекции о поэзии времени Тан или Сун или же с томиком любимого Шекспира в руках... На землю возвращал меня мой желудок, неизменно подававший практический совет: взгляни в лицо реальности — ты голоден.
И это было правдой.
Значит, такова моя судьба? Но голод — это судьба миллионов. Как сказал мой лагерный знакомец, преподаватель: «Наши судьбы неотделимы от судеб нашей страны».
Под головой у меня том «Капитала». Может быть, там я найду ответ на вопрос, почему мы сегодня здесь? Эта книга — единственное, что еще соединяет меня с привычным духовным миром, единственное, что может возвысить меня над лепешками, морковью, кашей, чтобы я не был просто издыхающим от голода животным.
Понемногу одеяло согрелось. Мне сделалось уютно, тело расслабилось, я опять существовал. Что вообще значит «существовать»? Декарт утверждал: «Мыслю, следовательно — существую». Как же это замечательно — мыслить, существовать! Спать не хотелось, но постепенно я задремал.
А утром меня ждал головокружительный удар — лепешки были съедены крысами!
Не украдены кем-то, а именно съедены, крысы изгрызли и полотенце, в котором хранились лепешки. Полотенце я свернул и положил в карман. Только бы Начальник не пронюхал и не принялся злорадствовать.
Завтрак только в девять. Я скатал одеяло и сел, опираясь на скатку. Подступала дурнота. Не лишись я этих лепешек, голод не был бы таким мучительным — несъеденные лепешки поддерживали меня. А сейчас все нутро мое алкало пищи. Голод вполне материален; его можно прощупать в том месте желудка, где ощутима невыносимая тяжесть; похоже, каждая клеточка вопит: «Хочу есть!» Не было сил шевельнуться. Необходимо поскорей забыть об утрате.
В который раз единственной целью моей жизни стало: «Выжить!»
Наконец мы сходили на кухню, получили завтрак и, рассевшись по своим подстилкам, принялись молча и жадно поглощать пищу. Жестянка подвела меня. Похоже, местному повару неведомы оптические иллюзии. Он полагался на свой черпак, а я остался без добавки. Ладно, выход найдется!
После завтрака по приказу бригадира все наши в сопровождении мрачноватого вида субъекта из местных отправились на работу. Явился хромой кладовщик с кипой старых газет под мышкой. Он объяснил, где найти глину, кирпичи, тачку, и повел меня в подсобку за лопатой, ведром и мастерком; там же я отыскал несколько металлических прутьев для колосников. Потом он отправил меня на кухню за мукой для клея, повар был предупрежден. Сказал: понадобится еще что-нибудь, его можно найти в конторе.
Вообще-то складывать печь лучше вдвоем, но я предпочитал обходиться своими силами. Кирпич рядом, землю легко накопать — здешние щелочные почвы почти не промерзают. Воды нужно взять поменьше, а то печь вовек не просохнет. Едва Хромой ушел, я прихватил газету и отправился на кухню.
— Мне бы клею, начальник.— Я спокойно улыбался, словно во мне не бушевал яростный голод.
— Бери,— повар сидел на крыльце, грея на солнышке свое набитое брюхо,— только не очень усердствуй.
— Вот,— я показал газету,— сделаю из этого кулек.
На раздаточной доске стояла миска, заполненная до половины серой просяной мукой. Для меня приготовил. Я пересыпал муку в газету, поплотнее завернул кулек и отправился домой.
Где уж им, сытым, знать, что просяная мука не годится для клея, она недостаточно вязкая и распадается на комочки, едва высохнет. Перво-наперво надо заняться печкой. В лагере мне пришлось как-то целый месяц складывать печи в домах партийцев с одним инженером, специалистом по обогревательным системам. Он тоже был «правым». У него я и научился ладить простейшие печки с помощью одной только лопаты. Его печи замечательно грели и были весьма экономичны. Весь секрет в устройстве дымохода. Меньше чем за два часа — правда, трудясь не за страх, а за совесть и изрядно взопрев — я сложил строго «по науке» простейшую печь.
Не дав себе и минутного отдыха, помчался с тачкой на кухню за углем. Полтачки, не больше. Полную мне и с места не сдвинуть. По дороге прихватил из чьей-то поленницы лучин на растопку.
Осторожно поднес спичку и принялся разжигать печь. Пахнуло пламенем, задымило. Потом дым исчез, дерево весело затрещало, Огонь горел устойчиво, я стал подкладывать уголь. Дым опять вырвался было наружу, но словно по волшебству передумал и устремился в дымоход. Кое-где пламя выбивалось сквозь щели в кладке, но постепенно и оно исчезло.
Теперь пора было подумать и о себе и не потерять при этом бдительности. В конторе, у томящегося от безделья Хромого, я попросил немного мелких гвоздей, картон и ножницы. Видимо, он давал охотно все, кроме еды, а это я у него и не выпрашивал. Так что вскоре у меня было то, что требовалось, и обратно я несся со всех ног. Картонку я разрезал на тонкие полоски. Лентами из газетной бумаги я плотно закрывал щели в окнах, поверх накладывал полоски картона и все это приколачивал к раме гвоздиками.